Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Я вылетел первым классом, укрыл ноги пледом, заснул, а проснулся от того, что выла сирена, мигали лампы, бегали стюардессы, а из динамика пилот убеждал пассажиров будто отказ двух двигателей не так уж и страшен, что и на оставшихся мы преспокойно долетим. Не долетели! Я посмотрел в иллюминатор: мы падали в море, темно-синие воды его приближались с огромной скоростью. Я почувствовал, что это последние мгновения жизни, что через пару минут в жилы зальется морская горькая вода, и ничего сделать я не смогу: придется смириться и принять смерть достойно, без соплей. Вокруг меня, кстати, соплей было предостаточно: все выли, стонали, визжали. Кто-то ругал пилота, кто-то Господа Бога, кто-то президента страны. Кто-то вспоминал мамочку, кто-то своих детей, кто-то — тетю Хесю, наследство которой теперь уже точно уплывет какому-то Вадику. Я же укрылся пледом с головой, стиснул зубы, сжал кулаки. Умирать не хотелось, но не было выбора.

Удар был страшным, но я не умер, ничего не повредил, а, сбросив с себя плед, обнаружил, что меня вместе с креслом выбросило из самолета, который разломился пополам и медленно погружался в воду. В иллюминаторах я увидел лица тех, кто оставался внутри, увидел, как кто-то пытается выбраться через тот пролом, из которого выбросило меня, но помочь не мог — я сам тонул, мне самому надо было доставать спассредства и думать о будущем. И через несколько мгновений я уже сидел на маленьком надувном плотике и был готов зажечь сигнальный огонь, а самолет погрузился в воду и утонул вместе со всеми пассажирами, и с тем несчастным, кто уже никогда не получит наследство тети Хеси.

Вокруг было безбрежное море. Ни кораблика вдали, ни берега, но подул ветерок, и мой плотик начало все сильнее и сильнее сносить от места падения самолета. Я пытался подгрести назад — ведь спасатели должны были прибыть именно на это место! — но сил моих не хватало. Вконец вымотавшись, я упал на днище плотика, забылся сном, а открыл глаза лишь от того, что кто-то тряс меня за плечо.

Меня трясла какая-то голая баба! Здоровая, высокая, с большими сиськами, с длинными распущенными волосами. Абсолютно голая! Я, конечно, сразу подумал, что меня вынесло на нудистский пляж, но, как оказалось, на всем пространстве морского берега никого, кроме голой бабы, не было! Я вылез из плотика, попытался с ней заговорить по методу «твоя-моя» — мол, я — потерпевший самолетокрушение, но баба только мычала и хватала за одежду, явно собираясь меня раздеть. Я бы и сам разделся, но в кармане пиджака был бумажник с «гринами», кредитная карта, паспорт. Я раз отвел ее руку, два, но она не отставала, а все мычала, да скалила зубы. Одним словом, надоела она мне страшно, и я, еще раз оглянувшись по сторонам, дал ей бокового. Она тут же склеила ласты, ткнулась мордой в песок. А я — по бережку, по бережку, и — к кустикам, за которыми начинались какие-то холмики-дюны.

Перескочил я через них и — о, матерь Божья! За холмиками была ровная, как стол, пустыня и лишь у самого горизонта за высоченными стенами блестел золотыми крышами громаднейший город. Я сначала подумал, что, может, это Копенгаген, но в Копенгагене, как рассказывали, заливы и нет крепостных стен. Потом я подумал, что это что-то английское — эти англичане любят крепости, но в Англии, как рассказывали, нет никаких пустынь. Ну, наконец я подумал, что это Швейцария, но и сам тут же понял, что это никакая не Швейцария, раз за моей спиной было море.

Я оглянулся назад и увидел, что голая баба на удивление быстро пришла в себя, умылась морской водичкой, увидела меня и, тряся сиськами, припустила следом. Что мне было делать? Правильно — я побежал вперед, к городским стенам.

Сил мне не занимать, на средних дистанциях равных мне нет, но баба попалась настырная и отставать не собиралась. Более того, она время от времени делала ускорения и почти меня догоняла, а мне приходилось ускоряться тоже и вообще — все время бежать, повернув голову назад, дабы не пропустить ее очередной рывок. Так мы и бежали по удивительно гладкой каменистой пустыне, похожей скорее на гравийное футбольное поле, на котором я в детстве гонял с успехом мячик, а домой возвращался весь в ссадинах и кровоподтеках, но уже почти у стен города к нам навстречу выбежала целая толпа каких-то людей. Поначалу я обрадовался, думая, что эти люди спасут меня от настырной голой бабы, но стоило им приблизиться, как понял — спасения мне не видать. Эти тоже были бабами и тоже абсолютно голыми!

Голые бабы рассеивались по пустыне, их вид не предвещал ничего хорошего — у одной была дубина, у другой длинная палка с металлическим наконечником, другая наматывала на кулаки ремни со свинцовыми бляхами, — и все они так злобно рычали, что моя, которая с берега, показалась мне ангелочком. И стоило мне о ней подумать, как она меня и настигла, радостно заухав и залопотав, кинулась мне на плечи, на мне повисла, прижала к себе словно свою собственность.

Я как мог начал перед ней извиняться за боковой удар, но эта голая баба и не понимала и не слушала, да, судя по всему, про удар она уже забыла: подоспели другие, и ей пришлось, удерживая меня одной рукой, другой и ногами отбиваться от наседавших. Удерживать, впрочем, необходимости не было: я и сам понимал, что лучше попасться одной, чем целой сотне. Временами, попав кому-то как следует, она поворачивалась ко мне и довольно скалилась, как бы говоря — вот как я тебя, мой милый, защищаю! ты не бойся! я тебя никому не отдам! Я от нее не отставал, тоже махал руками и ногами, но вдруг все эти бабы чуть отступили и, продолжая держать нас в плотном кольце, все как одна обернулись в сторону города.

С гиканьем, в клубах пыли, от города приближалась странная повозка: огромные колеса, запряженная то ли ослами, то ли пони, на повозке — тоже голая баба, но вокруг ее мощных бедер намотана толстенная золотая цепь. Все начали целовать ей руки, валиться перед нею в пыль, лизать следы ее ног, но она сдернула с бедер цепь, огрела ею ближайших, а потом подошла и, накинув цепь мне на шею, ее свободные концы отдала державшей меня за руки. Все прочие заныли, понурились и пошли к городу, а приехавшая, вскочив на повозку, помчалась обратно, пинками отгоняя не успевших отойти. Цепь оказалась тяжела, моя голая баба почувствовала себя хозяйкой, пару раз дернула, заставила меня ей подчиниться и тоже идти в сторону города, но это все меня не очень-то расстроило. Вот те, кто был впряжен в повозку! Это были изможденные, с текущими слюнями, все в кровоподтеках, голые мужики!

Голая баба привела меня в город. Его стены были очень высокие, ворота — из сверкающей меди, улицы — узкие, дома — серые, с окнами-бойницами.

Дом моей голой бабы от других не отличался. Такой же серый. Внизу — нечто вроде загона для скота, на втором этаже — несколько комнат без мебели, только циновки и набитые соломой подушки на полу, лестница на крышу, где тоже разбросаны циновки и подушки. Баба втолкнула меня в одну из комнат, вошла вслед за мной, и тут уж мне некуда было деваться: она сначала сорвала с меня одежду, отняла и бумажник и паспорт, а потом — прошу прощения у милых дам! — трахнула меня, да так, что я забыл как меня зовут, а потом задернула занавеску на большом, забранном решеткой окне, гордая и воняющая еще сильнее, унося мою одежду из комнаты, вышла и дверь закрыла на засов».