Гарий Немченко - Отец

И парень потом еще долго будет смотреть Травушкину вслед. И все запомнит.

А может, это я задним числом хочу не только во всем разобраться, но и оправдать Травушкина?

И на самом деле, куда больше правы те, кто убежденно заявлял: уж если старый куратор так упорно ищет приключений на свою голову, то в конце-то концов непременно «достукается»…

Расскажу об Инагрудском.

Помните, я говорил, что в каждой бригаде, как правило, есть человек, который охотнее других торопится занять очередь в столовой? Так вот он как раз из таких, а чтобы к вопросам общественного питания больше не возвращаться, скажу сразу, что жена его работала в столовой на промплощадке кассиром, и, когда Петя Инагрудский ставил перед нею полный поднос и небрежно бросал на пластмассовую тарелку непременный бумажный рубль, она ему под видом сдачи каждый раз исправно возвращала этот рубль мелочью…

Припоминаю, во времена моего, прямо сказать, не очень обеспеченного послевоенного детства ходила среди мальчишек легенда о неразменном рубле, который якобы можно заполучить у черта, если ровно в двенадцать часов ночи на пустынном перекрестке протянуть ему в мешке черного кота. Такой рубль всегда останется у тебя в кармане, сколько бы ты его ни отдавал… Но тогда мы имели о чертовщине слишком отдаленное представление и наивно полагали, что этот рубль должен быть на всю жизнь один и тот же, и, жалкие формалисты, пожалуй, не поверили бы, что на самом-то деле он, оказывается, должен постоянно переходить из одного состояния в другое…

Речь, однако же, не о том.

Когда Толик-безотказный стал бригадиром, то чуть ли не первым делом он освободил Инагрудского от его не очень обременительной обязанности занимать очередь. Этот не столь драматический факт Петя воспринял как личную обиду в частности и как посягательство на права трудового человека, если смотреть пошире, а потому решил Толику не поддаваться, а бороться против него, всем прочим методам предпочтя итальянскую забастовку, когда он делал вид, что работает, а на самом деле ни к чему не притрагивался.

Ради справедливости надо сказать, что этот метод Инагрудский в совершенстве освоил уже давно, но раньше пользовался им в основном бессознательно, зато теперь, подогретый обидою, довел свой немой протест до такого совершенства, что чаша терпения в бригаде у Чумакова переполнилась.

— Только и того, что чихает! — жаловались бригадиру бетонщики. — Но на план-то нам это не идет!

Тут надо сказать, что Петя Инагрудский не курил, берег здоровье, но табачком баловался — нюхал. Кто его знает, у кого он перенял себе такую привычку, однако на протяжении многих лет оставался ей верен беззаветно, и увлечению своему отдавался он истово — на то, как Петя нюхает табак, приходили смотреть не только из соседних бригад, но и из других управлений.

С утра он доставал из кисета и закладывал то в одну, то в другую ноздрю только маленькие понюшки, как будто всего лишь готовился к главному своему выступлению. Начиналось оно после обеда, когда все уже потихоньку приступали к работе. В это время Петя устраивался где-нибудь поудобней, доставал из кармана кожаный кисет и в предвкушении удовольствия громко крякал. Потом он брал щепотку побольше, запрокидывал голову, и тут раздавался такой глубокий нутряной звук, словно зелье свое втягивал Петя не в нос, но куда-то значительно глубже… Уже после окончания процедуры Инагрудский многозначительно констатировал, куда именно этот табак достает, но то, конечно, была неостроумная шутка, и приводить ее по вполне понятным причинам я не стану.

Итак, Петя с глухим гулом втягивал табак, потом гул этот прекращался, на несколько секунд наступала глубокая тишина, и вдруг ее взрывало такое громоподобное «апчхи!», что издалека звук этот запросто можно было перепутать с ударом копровой бабы.

Мужчина он громадного роста, Петя, весит далеко за сто двадцать, и теперь, когда он чихал больше десяти раз кряду, неведомая сила то вдруг складывала его пополам, а то резко вскидывала, и он при этом дрыгал ногами, крутил головой, трубно всхлипывал, мычал и легонько постанывал…

— Ежели бы к нему какую передачу придумать, а? — часто говаривал при этом старый плотник Иван Елисеич Бут. — Это бы сколько пользы! Горы можно свернуть!

Однако никакой такой передачи, которую можно было бы приспособить к Инагрудскому, никто в бригаде так и не придумал, некогда, а на общую выработку эти его телодвижения и действительно не оказывали ровным счетом никакого влияния… Петю решили проучить.

Толик-безотказный собрал однажды бригаду и, когда все уселись, объявил:

— За то, что мы с вами хорошо поработали на отделении подготовки ковшей, нашей бригаде выделили один талон на «Жигули»… Надо будет посмотреть, товарищи, кому его отдать. У кого предложения?

И Толик сел, а между бетонщиками пошел неторопливый разговор:

— Может, Перетятько возьмет! Возьмешь, Митя?

— Да ну!.. У меня таких денег… ты что, шутишь?

— Может, Иван Елисеич, ты возьмешь, ну, не жмись!

— А куда мне на ей? Рази токо на кладбище?

— Ты брось, брось, Иван Елисеич, ты сто лет еще…

— Скажи, что старуха не разрешит.

— Забоится, чтобы к молодым не начал ездить…

— Давайте, братцы, серьезно — другие люди просят, а тут, можно сказать, чуть не силком…

И Толик встал опять:

— Так что выходит? Так-таки никто и не хочет? Назад его отнести?

Тут Петя Инагрудский и поднял руку:

— Можно мне?

Толик разрешил:

— Давай, Свинухов, говори!

Придется, наконец, сказать, что красивая фамилия Инагрудский у Пети не настоящая. По паспорту был он Свинухов, и так его, пожалуй, до сих пор бы и звали, если бы не одно обстоятельство: несколько лет назад Пете щедро улыбнулась судьба — он получил медаль… Что делать? Бывает!

Это еще в самом начале стройки, руководство было тогда неопытное, а разнарядку сверху прислали жесткую. Бились-бились кадровики, искали, искали, отобрали, наконец, самых достойных, и все были люди как люди, но на одну медаль (по тем данным, которые были нужны) кандидатуры, кроме Петиной, так и не находилось, и тогда решили наградить Свинухова — не пропадать же добру!

Мужик он, вообще-то, был невредный, Петя, одна беда — работать и тогда не любил. Но медаль себе на пиджак нацепил без долгих, надо сказать, сомнений, пришел с ней в управление на вечер, и, когда увидели его ребята, Митя Перетятько стал в позу и громко продекламировал:

Всем это, конечно, очень понравилось, и долго потом каждый, кто хоть немного знал Петю, встречая его, поднимал руку и приветствовал этой фразой: «И на груди его могучей!..»