Гарий Немченко - Отец

И опять Громов замычал, и лицо прямо-таки повело, словно от нестерпимой боли.

— До завтра, Громов…

Он выдавил:

— Ыгы…

Вышел из магазина и бушлат на груди рванул, и жиденький шарф на шее раздергал…

С этим Шидловским у них закавыка вышла.

Когда отдали их управлению строить коровники в Микешине, Шидловский предложил сколотить комплексную бригаду побольше, да тем и обойтись. Начальству что — еще как согласилось: летом и своей работы полно, вся стройка, считай, летом, к зиме — вся сдача. Бригадиром сунул туда Шидловский его, Громова, сказав, что мужик надежный, что нянек ему, Громову, не надо, что даже и без мастера обойдется — не впервой. И он, дурак такой, сначала даже обрадовался: фронт большой, склад, договорились, под боком, никто под ногами болтаться, мешать тебе не будет.

Сначала оно и вправду пошло неплохо, хорошо даже, можно сказать, — до тех пор, пока плотники его да каменщики с местным народом не перезнакомились. Потому что тут растащиловка началась такая…

Попьют вечерком в какой избе самогону, а наутро, глядишь, тот хитрячок, что угощал, подъезжает к коровникам на телеге, если еще не на машине, спасибо, и без всякова-Якова начинает на нее кирпич накладывать, битый — в сторонку…

Какая-нибудь бабенка соленых огурцов принесет чашку — обратно с доской под мышкой идет.

Громов стал со своей бригадой и так и сяк — какой к черту хозрасчет при таком воровстве! — да только трудно у него получалось: его ребята давно что к чему понимать привыкли, а с новыми, что из разных бригад, как с бору по сосенке, — никакого сладу.

Эти по двое-трое все особняком, все отдельно, то ржут, то шушукаются, а бригадир подошел — молчок. Будто из часа в час то ж да про то ж: как полову́ю лагу или стекло — за самогон…

А Шидловский то ли пронюхал про это дело, то ли знал, что так оно и пойдет — воробей-то он стреляный, давно в прорабах, — только попиливать Громова стал: «Нехорошо!.. Непорядок!» Собрание в бригаде провел, всех стыдя и о рабочей чести говоря очень складно.

— Трудно вам, Громов, с таким народцем, — сказал, когда тот после собрания провожал его до машины, обговаривая работу на завтра. — Ой как трудно — понимаю… Не говоря уже об ответственности — совести никакой! Но ничего не поделаешь: помощи не ждите, на стройке сейчас завал… А за коровники за эти с нас со всех, как за наиглавнейший объект, голову снимут…

Тут как раз шифер завозить начали, в день по нескольку машин принимали.

И странную штуку стал Громов замечать: к вечеру шифера много, заметно штабельки вырастают, а к утру они вроде поменьше. Пересчитывать не пересчитывал — куда к черту пересчитать: где одна на одной лежат, а где в прислон составлены, — только с вечера как-то приметил: там травинку бросил на штабелек, тут щепочку, а где пакли шмоток прикрепил; если крайнюю шиферину взять — свалится пакля.

А утром и точно: ни травинки тебе, ни щепки на месте, а пакли шмоток на земле, и кто-то сапогом вдавил его в глину. Отовсюду понемногу, выходит, взято.

Дело уже к осени было, по ночам подмораживало. Громов увидел теперь подстывший след от грузовика, который вел к тем штабелькам, куда вчера самосвалы вовсе не подъезжали.

Неужели кто машинами грабит?..

Хотел он дежурство в бригаде установить — сторожа нанять нельзя было, отказали в управлении, — а потом плюнул: дежурный тут как придавит с вечера, так до утра, а ты себе ночью майся, об этом думай.

Последнее время он и так часто оставался в Микешине ночевать, один раз даже пропустил связь с Зубром с этим, Виталием Сергеевичем, а тут привез из дому подушку да старый бушлат, набил стружками матрац и поселился в маленькой бытовочке при коровнике — тут уже и пол был, и двери, только в окна сквозило: стекла в ту пору еще не вставили.

Первую ночь почти всю прислушивался, вставал раза три и в сапогах на босу ногу хозяйство свое обходил, и вторую тоже, но ничего такого подозрительного не слышал и не видел, а на третью — работы было днем через край — уснул как убитый; и почти под утро уже приснилось ему, будто приехали за шифером на машине и грузят, и будто он выскочил, да только догнать не смог.

Оторвал голову от подушки, думая: обидно, что не догнал, хоть и во сне, и там надо было по шее, и вдруг и точно — мотор!

Выскочил на улицу босиком, побежал по мерзлому.

За углом коровника бортовая с пригорка спускается, притормаживает, подмигивает красными огоньками.

— Сто-ой! — заорал. — Кто там?..

Кинулся с пригорка наперерез — и вдруг увидел, что машина вовсе не в город поворачивает, поворачивает она как раз обратно — на соседнюю Знаменку.

До Знаменки дорога — хуже поискать, осенью тем более, а дальше теперь, после дождей, машины и совсем ходить перестали. Значит, в Знаменку поехал грузовик, куда больше?

Он бросился за ним, не раздумывая, уж больно злой был.

Только дурака свалял, что не вернулся сначала за сапогами. Все равно, куда бы ушла машина, если одна ей дорога — в тупик?

А то до сих пор страшно вспоминать, как бежал босиком. Холод собачий был, лужи ледком уже позатягивало. Сначала резало ноги, а потом и замечать перестал, совсем задеревенели. О сучки да коряги посбивал в кровь — только утром и увидал. Падал несколько раз в темноте, измызгался; как не застудился — и посейчас непонятно.

Догнать машину думал на полпути, есть там один участок, который пройти не так просто. Нет, не догнал, и пришлось отстать, потому что дальше дорога пошла вроде получше.

Мелькнули в последний раз и скрылись за смутно белеющими березками красные огоньки, остались только низовой туман, хлябь да колкие предутренние звезды над головой.

К кому в деревне завернул грузовик, определил он по размятым болотцам. Когда пришел ко двору, селезенка екала, как у того коня, и ноги подкашивались — ходить-то работа у бригадира ходячая, весь материал выбивай себе сам, а бегать не бегал давно, чего бегать.

Машина стояла с притушенными фарами, работала на малых оборотах.

Под крыльцом избы ярко горела лампочка, кружком стояли в свете несколько человек: кто пил, запрокидывая голову, кто похрустывал огурцом, кто цигаркой дымил.

Калитка отворилась без скрипа, его заметили только тогда, когда первого оттолкнул, входя в круг.

Этот, которого он оттолкнул, обернулся с набитым ртом — и Громов замер: Валька, что Шидловского возит, Гринько!

Громов, кажется, успел прохрипеть что-то, в бога, прежде чем хрястнул Вальку в лицо. Валька грохнулся, в глубине двора взлаяла хрипато, рванулась на цепи собака, и кто-то уже замахнулся на Громова, но он и этого успел ткнуть под дых, и этот тоже упал, скрючился под ногами.

С крыльца приподнялся бородатый дед в старой шляпе и в телогрейке на плечах, и на землю попадали у него с коленей шматок сала и луковки.