Гарий Немченко - Отец

Тут все замолчали, глядя, как осторожно укладывают Травушкина. Агафонов от носилок, естественно, отказался, разговаривать ни с кем не стал, сам открыл дверцу «Волги», молча сел.

Куратора уже стали втаскивать в салон другой «Волги», но он все поднимал руку, просил, чтобы обождали, и все оглядывался, искал кого-то глазами, потом увидел, наконец, поманил ладошкой.

Из толпы выбрался парнишка из бригады Чумакова, куратор подался к нему, тот охотно потянулся к Травушкину ухом, и лицо у него стало внимательное.

А когда парнишка уже исчез в толпе, Травушкин снова приподнялся с носилок и поднял вверх указательный палец:

— Авторитетную комиссию!

— Создадим, создадим! — вспыхнул директор.

Толпа начала расступаться, и две белые «Волги»

с синей полосой на боку одна за другой стали медленно выбираться из цеха…

Спросите, что было дальше?

Пока и действительно создавали комиссию, пока восстанавливали проход к стыкам, Толик-безотказный со своими ребятами поднялся к ним с другого конца и сделал все, как учили, — отличное качество работ было потом отмечено отдельным пунктом. И всем тут стало, конечно, ясно, что Агафонов рубаха-парень, который очень хотел все построить на взаимном доверии, а Травушкин — это выживший из ума старый дурак, разве можно с таким работать?

Решили, правда, пойти Травушкину навстречу, так и быть, уволить по собственному, и он тут же куда-то уехал, и нет его на Авдеевской до сих пор.

Эдик сперва ничего не понял, потом хватился, поехал в заводоуправление, пошел к своему управляющему, в райком, и везде ему жали руку и говорили: это, конечно, похвально, что хочет он выручить старика, но ничего не поделаешь — и доброта, и уважение к старшим должны иметь разумный предел.

Тогда, наверху, кроме того, что поранил руку, Эдик растянул мышцы, он отошел быстро, недавно опять боролся и опять выиграл. Вроде бы ничего в нем не изменилось, только лицо другой раз становится странное, такое, словно он к чему-то в себе прислушивается, но сам пока не может понять, к чему же такому именно…

Как-то на днях подвозил он меня на своем «Москвиче» и около Космической затормозил.

На заднем сиденье устроилась Любка Маленкина, тут же посмотрелась в зеркальце над ветровым стеклом, встретилась взглядом с Эдиком и фыркнула так, как только она умеет фыркать, и усмехнулась, и выпрямилась.

Эдик слегка повел головой:

— Делаю заявку. Помочь с картошкой…

Она еще выше приподняла подбородок:

— Спасибо, уже не надо.

Он слегка улыбнулся:

— Хочешь сказать, текучесть кадров закончилась?

— Просто мы сами справимся.

— Это кто «мы»?

— Мы! — повторила она. — Чумаковы!

И голову ей уже некуда было приподнимать, мешала крыша.

Вот тут и стало у Эдика такое лицо. Всю остальную дорогу я боялся, что он куда-либо врежется, потому что вперед он смотрел меньше всего, а все куда-то в себя, даже слегка уронил голову.

Для меня тоже была новость. До этого слышал краем уха, что весною Любка сажала свою картошку с Толиком-безотказным, только и всего, а, выходит, вон какие дела.

Сложно тут, с Любкой… Она и сейчас в порядке. В воскресенье по поселку пройдет — за ней все головы, а тогда, лет восемь или девять назад, была еще красивей: и лицом девчонка вышла, и фигура что надо, и умом бог не обделил. Когда привезли на стройку эшелон демобилизованных солдат, замуж она вышла одна из первых. Рассказывают, что пришел к ней однажды под балкон чуть ли не батальон в полном составе, и ребята сказали: так и так. Ссоры мы не хотим. Чтобы не было между нами обиды, выбери сама. И выбрала Любка, да только, видно, не того, кого надо бы, — на следующую зиму укатил ее муж искать себе другого счастья. А она, может, и не плакала, только выше голову подняла, да так и закаменела. Рос у нее мальчонка, и одевала его, и баловала, что называется: жила для него.

И хоть говорили про нее всякое, никто, однако, толком не знал: ходит ли к ней кто? Не ходит?

Тогда только и видели ее с парнями, когда начиналась весною вся эта история с огородами… Кто-нибудь копал, и она бросала картошку, и отдыхали они рядком, и мирно закусывали себе где-нибудь посреди делянки… кто его знает! А может, это было бы скучно, если бы мы про всех все знали доподлинно?.. Может, хватит и того, что мы достаточно искусно умеем подозревать и слишком о многом догадываться?

И как тут скажешь, что нашла гордая Любка в тихом, как ясное лето, но до странного упрямом Толике Чумакове?..

Открыл же в нем талант начальник управления Всеславский, наверно, открыла свое и Любка.

Ей надо было в магазин, и Эдик остановил около «Березки». Любка уже взялась за ручку, когда он медленно обернулся и сказал не то чтобы грустно, но как-то так — то ли очень серьезно, а то ли строго:

— А я ведь не шутил.

Она снова выпрямилась:

— Хочешь, чтобы я сказала: «Эх, ты?!» И посмотрела на тебя долго-долго? Нет, мой миленький. Помнишь, говорил: я крепкий паренек, я подожду? Так вот ты крепкий, ты и так перебьешься.

И хлопнула дверцей.

— М-м-да, — только и сказал Эдик.

И еще долго сидел, ткнувшись в грудь подбородком. И мне не хотелось его трогать.

Говорят, бригадира Жупикова Петра в своем управлении он извел окончательно.

— Значит, говоришь, это вполне? — в который раз начинал Эдик. — Сначала поймалась маленькая рыбка, а на нее уже щука?

— Это щуке — раз плюнуть! — уверял бригадир Жупиков Петр. — Она и на пустой крючок может броситься, а тут — живец…

— Вот, на пустой говоришь… А этот, как его…

— Ельчишка? Елец.

— Он может на пустой крючок?

— Ну, нет. Тут дураков нету. Ему наживка нужна. Хоть малая какая. Хоть огрызочек…

— А так быть, предположим, не могло, что несло по воде червяка, он случайно за крючок и зацепился, а на него — сперва этот…

— Ельчишка?

— Да, елец! Может?

— Эдуард Сергеич! — кричал бригадир Жупиков Петр. — Ты кому рассказываешь?!

— Значит, не может?

— Голову наотрез!

— Думаешь, исключено?

И бригадир Жупиков Петр кричал:

— Чего тут, бляха-муха, думать? Было б об чем?

Сердился на Агафонова и грозил перейти в другое управление, где якобы недавно приобрели катер с новеньким «волговским» мотором.

А Эдик этих угроз не слышал, все продолжал смотреть куда-то в себя.

Кто его знает, может, шла в душе у него та самая «скрытая работа», о которой когда-то говорил ему Травушкин?..

Ну, что касается Эдика Агафонова, то он и действительно «крепкий паренек» и постепенно как-нибудь до всего дойдет и во всем разберется…

А что Алексей Кириллыч?

Как-то недавно в Сталегорске увидел я на толкучке одного старика.

Было ему, пожалуй, далеко за восемьдесят, годы уже согнули его, и стоял он так, будто хотел взяться за коленки, да, слегка не дотянувшись, замер, не пустили коротенькие и узкие рукава кургузого пиджачка, из которых выпирали крупные, перевитые набрякшими жилами пятерни с тяжелыми мослаками на иссохших запястьях. Седые его волосы спутались и чуть топорщились между широкими залысинами, такими же восковыми, как и лоб, и щеки, и так же как будто слегка припухшими, и длинные концы тронутых желтизною усов грустно свисали вниз…