Гарий Немченко - Отец

Но это я рассмотрел уже после, а сперва в глаза мне бросилось другое. Старик находился как бы в центре просторного круга, а впереди него, позади, по бокам — всюду были разложены на земле и топоры, и топорики, и всякого вида рубанки, и еще какие-то полукруглые, с двумя ручками стальные ободки разного калибра — я не помнил, как они называются, только знал, что бондарный инструмент, — и штабельками лежали не до конца оструганные трости для кадушек, и клепки для днищ, железные обручи, и рядом стояла небольшая наковальня, а около нее веером раскинулся набор пробоев и молотков. Все ручки, деревянные части всех инструментов неярко отсвечивали тем особенным туском, который оставляют не полировка, не лак, а только время, да пот, да шершавые ладони, полуистершаяся сталь остро поблескивала, и все было хорошо пригнанное, крепкое, ловкое, как раз такое, когда ясно без слов, сколько этот инструмент уже послужил, сколько послужит еще, и, как доказательство того, что им можно сработать, стояла у ног старика красивая, словно игрушка, бадейка, ладная и крутобокая…

Почему он решил со всем этим расстаться? Или совсем ослабели руки? Или деньги срочно нужны? Или не хотел человек, чтобы после его смерти все, собранное им за долгую жизнь по малой малости, так же по капле и ушло, неведомо куда растеклось — потому и хочет отдать это богатство целиком… Только вот кому оно нужно?

Дымит вокруг Сталегорск, на каменные свои массивные дома осыпает пожелтевший от коксового газа тополиный пух, в центре города на стене Дворца металлургов посверкивает под солнцем выложенная разноцветной мозаикой карта мира с длинными стрелками по ней — к тем заморским краям, где предпочитают рельсы из Сталегорска, где прокат с советскою маркой покупают охотнее, чем с какою другой. Спецы наши и в Азии, и в Африке чего только не понастроили — вон как далеко ощущается тугой пульс рабочего Сталегорска… А где сварены фермы для Дворца съездов? Не на нашем ли заводе металлоконструкций? А откуда привезли в Москву этот обелиск с ракетой, который теперь на каждой картинке? Да и про нас, если хорошенько припомнить… Дедушка! Милый! Кто ж тут теперь станет делать кадушки?

Если даже бочка когда кому и понадобится, с овощного склада выкатят тебе за трешник любую.

Стоял я напротив старика, смотрел то на него, а то на инструмент под ногами, и было мне тогда отчего-то очень грустно. Сколько бы мог рассказать этот бондарь о таинственных свойствах дерева, о хитрых секретах своего ремесла, о назначении каждой вещи, без которой когда-то не могли обойтись, уж если она на свет появилась!

Вы только посмотрите на старика, думал я, ведь у него такой вид, как будто он не с инструментом со своим расстается, но прощается с жизнью… Нет! Все бегут мимо, никто даже не оглянется, что ты тут будешь делать, нам это и действительно уже ни к чему.

Мне очень хотелось сказать старику что-нибудь такое, очень доброе, только я не знал что, а заговорить просто и без дела казалось кощунством.

Рядом со мною остановились двое молодых мужчин, тоже стали с любопытством рассматривать разложенный на земле инструмент. На них были почти одинаковые джинсы с широкими ремнями на низком поясе и эти рубашки со шнурками у горла, в руках у каждого — пухлый портфель, и я, как в таких случаях бывает, стал поглядывать на них не без некоторой ревности: я, мол, все здесь понял и все оценил, а вам-то что?

Один из них негромко сказал:

— А ты знаешь, почему у нашего Викеши так лихо выходит с суставами? У него отец — плотник. Да-да, и он ему в детстве помогал, вместе, говорит, ходили из деревни в деревню…

Я понял: хирурги!

И только тут увидал, какие у ребят хорошие лица и какие тугие, сильные от работы руки.

Мне вдруг что-то такое открылось… Нет, подумал я, ничто на свете бесследно не исчезает, а только переходит из одного в другое, ничто не пропадает, а лишь превращается, и ремесла, мастерства человеческого это, может быть, касается прежде всего — оно как бессмертное начало, как святой огонь, как дух! Какие-то такие у меня тогда были мысли…

И вспоминаю я об этом старом бондаре до сих пор, и размышления свои о нем почему-то связываю с Травушкиным. Он ведь бился, чтобы все кругом у нас делалось и хорошо, и красиво, и, независимо от назначения, тоже как бы с какою вечною мыслью.

Вот часто говорят: прошли мимо человека. То есть просмотрели его. Не поняли. Не попытались расспросить. Не удосужились выслушать.

Не так ли было и с Травушкиным? Работали почти рядом, а спроси меня: кто он? Откуда?

Говорят, отец Травушкина до революции был то ли известный адвокат, а то ли ученый, а в двадцатых годах поехал нашим послом или во Францию, или в Италию, и где-то там, в Париже или в Риме, Травушкин закончил университет, приехал в Россию, и здесь, в нашем Сталегорске, когда строили старый комбинат, был чуть-ли не главным консультантом. Затем он несколько лет работал на Севере не по специальности, а уже шла война, и он изобрел что-то для саперов, и вместе с ними на фронте опробовал, но попал в плен, был в концлагере, убежал, где-то партизанил — не то в Чехословакии, а не то в Бельгии, — а после войны опять попал на Север, там схоронил и жену свою, и детей, вернулся в Сталегорск, приехал на Авдеевскую еще тогда, когда все тут только начиналось…

Не могу утверждать, что все оно в точности так и было, это я потом уже расспрашивал наших, то одного, то другого, но если это и не совсем верно, все равно судьба у него была не простая, и жизнь не такая легкая, но вот не сник он, не согнулся, не отгородился от остальных: я, мол, сам по себе, а вы как хотите.

Не было на стройке человека более недоверчивого, чем Травушкин, а на тебе — деньги Толику-безотказному на талон предложил он сам… Выходит, святой человек, он еще верит, что каким-то чудом можно переделать Петра Свинухова-Инагрудского, что тот не позабудет обо всем тут же, как только усядется, наконец, за руль своего автомобиля… Надо ему это было: увозить собаку в дальнее таежное село к другу-охотнику, а повез! Или вся эта история с Эдиком?

Выходит, была у Травушкина какая-то своя идея, которой он следовал и неуклонно, и, как мне теперь кажется, страстно…

С вами тоже небось такое бывало? Живет рядом старый человек, не сват он вам и не брат, здравствуйте — до свидания — и все дела. Но вот он или куда-то уехал, или отправился в самый последний свой путь на земле, и тут-то вы вдруг чувствуете острое раскаяние: почему вы так и не успели посидеть с ним рядом и неторопливо поговорить?

Не знаю, отчего это, но я сам в себе замечаю странное любопытство к пожилым людям. Иногда мне так и хочется на улице подойти к совершенно незнакомому старику, чье лицо мне понравилось или показалось значительным, и так вот, вроде бы ни с того ни с сего спросить: хорошо, отец, вы долго жили и много видели, вы ответьте — что считаете самым главным из того, что вы в жизни поняли? Что узнали вы? До чего разуменьем своим дошли?..