Гарий Немченко - Отец

— Что делашь, что делашь, нечиста сила?!

Широкоплечий мужик приподнял с земли то ли обломок доски, то ли штакетину, отводя ее вбок, шагнул к Громову; и тогда он схватил за черенок прислоненную к крыльцу лопату и, тоже занося ее, откинув в правой руке, спиной пошел к кабине.

В кабину забарабанили, когда машина была уже далеко за деревней. Громов притормозил, и Валька тяжело спрыгнул из кузова, плюхнулся в грязь.

— Слышь, Коля, подожди, — жалобно сказал, вцепившись в дверцу руками в обсохлой грязи. — Ну дай поговорим, чего гонишь?..

Он впустил Вальку в кабину.

Тот зажег свет, повернул к себе верхнее зеркало, сунулся к нему разбитой мордой. А потом упал головой в колени.

— Кончай! — прикрикнул Громов.

И Валька заплакал в голос, словно дите.

Теперь его, видно, развезло, он неловко подергивался, умащивая голову на руках, потом приподнимал ее, туда-сюда мотая над коленями, и опускал снова, голосил безысходно, давился слезами горько, так что Громову почему-то стало тревожно, почувствовал, что нет, не пьяные это слезы, хоть и прорвались они у Вальки после стакана водки.

— Больно, что ли? — спросил негромко.

Валька покачал головой.

— Дак чего ж… не баба…

Валька сглотнул слезы.

— Обидно, гадство… Отвези да отвези! А на хрена мне это дело?.. Дрожать каждый раз… Ну в техникум устроил… ну математику помог сдать…

— Кто — «отвези»?

— Да кто-кто? Шидловский!

— Ты!.. Не заправляй! Знай край, понял?..

— Ничего я не заправляю, — сказал Валька, успокаиваясь разом. — Вези в милицию, чего там… И им скажу… «Поезжай, — говорит, — сегодня последний раз, а то Громов на той неделе ночевать в коровник перейдет — тогда все…»

И тут Громов промолчал. Потому что и в самом деле сказал Шидловскому недавно: «Воровство большое, Юр Михалыч… Возьму-ка да переберусь с понедельника».

А сам раньше перебрался, потому что душа болела. Как знал…

Только что ж это получается: собрание проводил, стыдил тут всех: «Матерьял не бережете, воровство развели, стыд и срам… За сто грамм честь советского рабочего продаете… Никогда не придем так к светлому будущему». И про будущее про это — полчаса…

Перемешалось все у Громова в голове.

Отдал Вальке баранку, сам рядом сел. У коровников сказал:

— Поезжай пока, потом разберемся, что ты тут мне наплел…

Да только зря.

Дня три не было в Микешине ни Шидловского, ни Вальки с ним, и он все ждал их, бродил среди работы как потерянный.

А потом прикатила Шидловского машина, и Громов из пустого окна выглянул, прячась за стенку: хотелось почему-то посмотреть на Шидловского раньше, чем говорить с ним начнет, посмотреть так, чтобы тот его не видал…

Только не было в машине Шидловского. И другой шофер сидел вместо Вальки.

— А чего Гринько? — Громов спросил подходя.

— А я почем знаю, чего? — ответил шофер, устраиваясь на сиденье поудобней и надвигая на глаза козырек маленькой кепки. — Рассчитался — вот чего…

— И… куда? — задрожал Громов.

— Да мне вот предлагали в отдел кадров начальником, — лениво начал тот балагурить из-под надвинутой кепки. — Зря не пошел… А то б всех расспрашивал: куда, милок, навострился?.. Километр, он везде одинаковый… И руп тоже.

— А Шидловский где?

— Тут разве нету? — оживился шофер. — Тогда я поехал… Он мне: «К трем в Микешине будь… Может, там захватишь». Теперь к дому надо, на вокзал везти…

— Тоже… со стройки?.. — у Громова сорвалось.

— Ага. А тебя заместо него… Уже и приказ есть. «Заслужил», — говорят. Только вот морда… — наклонился к Громову, спросил с неподдельным интересом: — Тебя никто по ней — кирпичом?.. Не со зла, а так, для интереса… Что крепше?..

— Тебя как человека!.. — обозлился Громов.

— Ну если как человека, то на Черное море едет… Руководящее здоровье поправлять, — хрустнул косточками, закладывая ладони за голову, туда-сюда поводя надвинутым своим козырьком, пропел:

И заржал радостно:

— Хорошо придумал?.. Это я только щас!..

В тот же вечер съездил Громов на стройку, сходил в общежитие к шоферам. Всех троих соседей Гринько застал дома, лежали на койках, рассуждая, куда податься — на танцы или в кино.

— Чего, может, должен тебе остался? — спросил, почти не поворачивая головы, худощавый парень, на волосах которого красовался капроновый чулок — у кого только выпросил. — Считай, что он тебе прощает…

— Да ладно тебе, Валька не такой, — другой в разговор встрял. — Только уехал, точно, по-чудному… «Сестренка, — говорит, — телеграмму дала — мать при смерти…» Мать-то у него на Кубани, а сам — на Восток…

— За живой водой…

— Техникум, дура, бросил — год всего и оставалось-то…

— Там поступит! — махнул рукой парень в капроновом чулке. — Иксплататор пообещал же ему документы выслать…

— Кто-кто? — не понял Громов.

— Иксплататор, — снова аккуратно коверкая слово, повторил тот. — Начальник, которого Валька возил… Тоже работенка была: даром, что на бортовой, а ночь-полночь — нету…

Громов оживился:

— Шидловский?

— Да бог его знает…

Второй подтвердил:

— Шидловский, точно. Я его сразу узнал — вон там фотография его в газете, — приподнимая голову, кивнул на тумбочку. — И статья про него — вон там…

Громов схватил газету, присел в ногах у этого, в капроновом чулке. О чем говорили ребята, не слышал, впился в лицо Шидловского на фотоснимке. Маленькие глаза начальника и с фото смотрели решительно — точь-в-точь такой был Шидловский, когда бригаду Громова в последний раз чехвостил за бесхозяйственность. И столько недоступной строгости было у Шидловского во взгляде, что Громов даже тут глаза отвел, не выдерживая, и будто краснеть начал.

Всегда так, когда Шидловский рядом: так себя чувствуешь, будто он знает то, чего тебе, охломону, не дано знать и, как ни старайся, дано не будет, будто на его плечах — обо всем забота, а ты у него только под ногами болтаешься — умеет он, прохиндей, смотреть по-особенному строго!

Рядом с фотографией статья. «Жизнь на переднем крае» — так статья называлась. В ней про то, как Шидловский лет пятнадцать назад пришел на строительство, не имея профессии, как работал, не покладая рук, как закончил вечерний техникум, а потом институт, как стал прорабом — да не простым, а каких поискать.

Любят его и уважают, хоть не из добрячков. Потому любят, что справедливый он человек, принципиальный. За славой не гонится, похвалы незаслуженной не терпит.

«Не подкопаешься, понял?» — тоскливо подумал Громов.

— Откуда знаешь… вышлет документы? — спросил у худощавого.

Тот плечами пожал:

— Уши-то есть. Слышали. Он же Вальку провожал, этот ваш друг, да и рассчитывал он его сам. Морда-то у Вальки была — страшно посмотреть…