Адам Силвера - Что, если это мы

— Нет, все в порядке. Я хочу.

Мы проходим перекресток; все вокруг сигналят, орут и осыпают друг друга проклятиями, но молчание Бена странным образом ощущается громче всего.

— Ладно, — говорит он наконец. — Я хочу попробовать объяснить эту штуку с Хадсоном. Можно?

Я беру его за руку.

— Валяй.

— На самом деле это даже не про Хадсона, — продолжает он, переплетая наши пальцы. — А про меня. Просто я реально во всем этом плох.

— В чем плох?

— В отношениях? В отношении к отношениям? — Бен смотрит вдаль и хмурится. — Когда я кому-то нравлюсь, у меня вечно такое чувство, будто я пудрю ему мозги. И потому этим чувствам нельзя доверять. А еще я по-любому все испорчу, как вышло с Хадсоном.

— Но это Хадсон все испортил. Он изменил тебе.

— Может, я и не заслуживал его верности.

— Это смешно. — Я поднимаю наши сцепленные руки. — Извини, но как можно говорить, будто ты не заслуживаешь хорошего отношения?

Бен невесело смеется.

— А чем я его заслужил?

— Тем, что ты — это ты! О боже. Бен. Ты забавный, и умный, и…

— Но я не такой! Я не умный, окей? Не знаю, можешь ли ты такое представить, но я правда всю жизнь лажаю в школе. Некоторые вещи буквально отказываются задерживаться у меня в голове.

— Представляю, и очень хорошо. — Я смотрю на него с сочувствием. — Слушай, я сам…

— Я знаю, знаю, Артур! Но ты же как-то справился. Я помню, что у тебя СДВГ, и не говорю, что для тебя это было легко, но посмотри на себя: ты поступаешь в Йель! Ты реально умный. Это даже пугает.

Я чувствую, как по лицу расползается ухмылка.

— Я тебя пугаю?

— Только в этом отношении. — Бен закатывает глаза, но я вижу, что он тоже улыбается. — Ладно, я серьезно. Когда ты появился, я всего две недели как расстался с Хадсоном, и я такой: «Нет уж, к черту, слишком рано», а мироздание в ответ: «Я настаиваю», — и вот я сижу и пытаюсь сопротивляться этим чувствам, потому что ты все равно уедешь через месяц, и какой тогда толк… Не знаю, Артур. Ты просто слишком…

— Слишком какой? — Я подталкиваю его локтем. — Продолжай.

— Милый? Очаровательный? Неотразимый? — Неожиданно Бен останавливается и тянет меня к ближайшему «Дуэйн Риду». — Подожди секунду, ладно? Я сейчас вернусь.

— Может, мне…

— Нет-нет, подожди тут.

И он скрывается за дверью. Я прислоняюсь к витрине и от нечего делать проверяю телефон. Два пропущенных вызова — один от мамы, другой от бабушки, — но никаких поздравительных сообщений от Итана или Джесси. Хотя было бы чему удивляться — с таким-то напряженным графиком свиданий. А еще они, наверное, меня теперь ненавидят. И заслуженно. Бросать трубку было полным свинством — но, думаю, какая-то часть меня надеялась на праздничную амнистию. Снисхождение. Перезапуск.

Через минуту Бен действительно появляется в дверях с пакетом, который мне не показывает.

— Так, на чем мы остановились?

— На моей бесспорной неотразимости.

Бен снова берет меня за руку.

— Точно.

Мы молча проходим до конца квартала.

— Эй, — говорит он наконец, поймав мой взгляд. — Спасибо, что приехал в больницу.

— Да брось. Какой засранец оставил бы тебя в такой момент?

— Засранец, который совершенно справедливо взъелся на меня из-за Хадсона?

— Окей. Признаю. Я засранец. Надо бы сразу поверить, когда ты сказал, что ничего не было.

— Ты не засранец, — возражает Бен.

— Ну, иногда…

— Никогда. Ты… ты такой хороший , Артур. Как ты сам не видишь? Мы даже не разговаривали, но ты бросил все и примчался в больницу.

— Потому что ты мне нравишься, — выпаливаю я. — И нравимся мы. Пускай мы и полная катастрофа как пара.

Бен выпускает мою руку, чтобы обнять.

— Знаешь, я счастлив, что ты есть в моей жизни. Даже просто как друг.

Я резко останавливаюсь.

— Друг?

— Ну, я подумал… Что не стоит особенно раскатывать губу?

— Извини, но мы не платонические друзья, Бен Алехо.

— Окей.

— И когда доберемся до квартиры, займемся там не платоническими вещами.

— Рад слышать. — Он закусывает губу. — Так мы… типа снова встречаемся?

— А ты хочешь?

— Ага.

— Вот и отлично, — киваю я, улыбаясь до ушей. — Шикарный все-таки день рождения.

— У тебя или Обамы?

— У обоих!

— Ладно, еще только одно, — говорит Бен. — Я не собираюсь больше ничего от тебя утаивать. И смягчать и приукрашивать тоже.

— Согласен. Полная открытость. Можешь с моей стороны рассчитывать на то же.

— При всем уважении, но у тебя не получится быть скрытным, даже если ты очень захочешь.

— Ты меня плохо знаешь. — Я пытаюсь засадить ему локтем, но Бен со смехом уворачивается и снова меня обнимает.

— Вот в чем дело, — говорит он. — Не стану делать вид, будто вся эта история с Хадсоном не вызывает у меня двойственных чувств, потому что они именно такие. Но чувства к тебе у меня вполне однозначные.

— Да? И какие же?

— Я…

— Скажи снова по-испански, ладно?

Бен смеется.

— Ладно.

— Хотя…

Но потом он целует меня прямо посреди Коламбус-авеню, и я забываю, что хотел сказать. Вообще забываю, как говорить.

Следующий час проходит в тумане — в лучшем смысле из возможных. Бен настаивает, чтобы мы заглянули в «Левейн Бейкери», и покупает там самое большое и самое теплое печенье с двойным шоколадом.

— Твое любимое.

— Откуда ты знаешь?!

— Просто знаю.

Он хочет заплатить сам — и выглядит таким ужасно довольным, что я даже не протестую. Остаток пути до дома мы держимся за руки и, когда за нами закрываются двери лифта, начинаем целоваться. Когда лифт открывается, мы все еще целуемся. Целуемся, пока я шарю по карманам в поисках ключей, и на пороге, и в коридоре. Мы бросаем сумки на обеденный стол и целуемся под взглядами лошадей дедушки Мильтона. Вы могли бы подумать, что к этому времени я уже устал целоваться; вы могли бы подумать, что я хоть раз да отвлекся, — однако я в жизни не был так сосредоточен.

Каждая мелочь восхитительна. Прерывистое дыхание Бена, и его слегка припухшие губы, и осознание, что именно я — причина того и другого. То, как мы находим все новые способы заполнить промежутки между нашими телами, словно любой близости недостаточно. Ощущение его волос под моими пальцами. Мягкость затылка. Но больше всего — то, как наши губы соприкасаются, рты соединяются, точно идеально подогнанные детали, дыхание смешивается, а пульс зашкаливает за тысячу ударов в минуту. Я всегда думал, будто ртом только болтать умею, — но, возможно, разговоры переоценивают. Хотя рот все равно остается моей любимой частью тела. Тут без вариантов.

— Как думаешь, — выдыхаю я между поцелуями, — что сейчас делает Обама?

Бен с трудом прерывается, чтобы ответить.

— То же самое?

Так странно смеяться кому-то в губы.