Натан Энгландер - Ради усмирения страстей [Литрес]

– Может, не стоит, – говорю я. Целует меня в ухо. Переключает канал. – Может, тогда не надо переходить улицы.

Библейский Израиль, с сонмом воинов и пророков, поверженных царей и простых людей, призванных исполнять волю Божью. Израиль американского мальчишки. Ребенка, воспитанного на причинно-следственной связи и символах.

Холокост как гнев Божий.

Израиль – Феникс, восставший из пепла.

Репортеры демонстрируют случайно спасшихся, везунчиков, которых смерть обходит стороной. Девочка с царапиной на щеке – она стояла в двух шагах от террориста, все, кто был рядом с ней, погибли. Старик – шрапнель застряла в обложке книги, которую он читал, – точно таким же образом спасся пятьдесят лет назад во время уличного взрыва. Газетная вырезка. Нашаривает в бумажнике газетную вырезку, которую всегда носит с собой.

Они появляются после каждой трагедии. Серийные выжившие. Люди, которые то и дело оказываются во взрывающихся автобусах, но, похоже, никогда не умирают.

– Авгуры, – говорю я. – Предвестники конца. Демоны. Диббуки. Надо дружно прийти за ними, выволочь на площадь и сжечь перед ликующей толпой.

– Ты переволновался и несешь чушь, – говорит Инбар. – Это самые несчастные из всех счастливчиков. Дают надежду в безнадежные времена. Если бы не они, горе этого народа смело бы его в море.

Меня распирает от геройства. В плохом смысле. Корчусь на полу в ванной, меня мутит от смелых планов спасения, от передоза собственной смекалки в вопросах жизни или смерти. Организм исторгает запал – а это горящие здания и тот, кто смело бросается в ледяную воду. Невостребованный герой изгоняется прочь, я же – терпеливец – остаюсь внутри.

Люстра как маятник; день как маятник, качается и качается.

Инбар зайдет в этот закуток в собственной квартире и обнаружит, что ее приятель-американец лежит на полу, не в силах пошевелиться, обливаясь малярийным потом.

Она поймет, что его скосила болезнь очевидца. И решит, что надо закутать его в одеяло, взять такси и доставить в больницу, куда стекаются все не раненые, не задетые, невредимые жертвы, стекаются в надежде на свободные койки – на койки в коридорах.

Я не хочу в больницу. Не хочу, чтобы меня лечили потому, что я сел за столик после трагедии, пил кофе после трагедии и держался за руку хозяина кафе.

Звоню домой. Инбар набирает номер, как только видит, что я в состоянии говорить более или менее спокойно. Трубку снимает мамина секретарша Рита, обычно от нее можно услышать лишь «привет» и «сейчас позову вашу маму». Мои звонки из-за расстояния на вес золота. Можно подумать, я с Луны звоню.

Сегодня она поразговорчивей. Сегодня Рита желает мне кое-что сообщить.

– Ваша мама плачет, заперлась в кабинете. Вам она ничего не скажет, но ей очень плохо из-за того, что вы там, где война. Подумайте о том, где живете, молодой человек, подумайте о маме.

Тут есть что-то от борьбы. Секс в эту ночь словно вопрос жизни и смерти. Больше похоже на отчаянные попытки найти точку опоры. Язык тела, прежде мне неизвестный. Мы сцепляемся и зарываемся друг в друга, так, будто намерены слиться навек в единое целое, которое уже не разделить.

А потом мы смеемся. Мы хихикаем и катаемся по кровати, вспоминая технику и исполнение. Истерично. Глупо. Идеально в своей отчаянности. Сами над собой посмеиваемся.

– Нет секса лучше, чем на волоске от смерти.

Мы закуриваем сигарету – голые, запутавшись в простынях. И снова мы не узнали бы себя по телевизору.

Инбар ушла на работу и пригласила Линн – проследить, чтобы я встал и поехал в город выпить кофе в своем кафе. В то же самое время, за тем же столиком, желательно из той же чашки.

Ничто не должно нарушать привычный распорядок.

– Часть здешней жизни, – говорит Линн.

Поэтому Инбар ее и пригласила. Она считается с мнением Линн, американки с израильской чуткостью. Линн фотограф, занимается репортажной съемкой и после каждой трагедии мчится снимать по горячим следам.

Главная зевака, как мы ее называем. У нее взгляд соглядатая. Наша Линн наполняет охочие до картинок утробы американских электричек и уголков быстрого питания.

– Я призрак, – говорит Линн. Мрачно, но со сдержанным возбуждением спортсменки. – Невидимка. Люди проходят сквозь меня. Наверно, я в какой-то миг даже невесомой стала – выбирала невероятные ракурсы. Воспарила над толпой. Мой материал все утро крутят. – Она снимает крышку с использованной кассеты для пленки, вытряхивает содержимое на ладонь. – Надо бы тебе сходить со мной как-нибудь, просто опыта ради. Стоишь среди буйствующей толпы, справа и слева от тебя падают люди. Арабские дети бросают камни, «коктейли Молотова». Израильтяне отвечают им слезоточивым газом и резиновыми пулями. Бардак. А ты двигаешься, скользишь среди всего этого как долбаный призрак, выхватываешь души, останавливаешь время. Парнишка подпрыгнул, выгнулся, смотрит в небо. Бросает назад канистру с газом, и змейкой – длинный дымный след. Поэзия. Но не вчера. Вчера хреново было.

– Это не по мне, – говорю я ей. – Я рос за городом. У меня есть электрическая попкорница. И коллекция фирменных майлековских [85] «Майлек» – американская фирма – производитель спортивного инвентаря. клюшек для роликового хоккея.

– Прими две, – говорит она и бросает мне в чай две оранжевые капсулы. – Выпей.

Я так и делаю.

– Две до съемок и две после того, как отправлю пленки. Если образ возвращается и преследует меня, принимаю еще одну. Защитный люк для организма. Если перебор, просто отсыпаюсь. И в знак благодарности на другой день, сразу как проснусь, иду в Старый город. Останавливаюсь на каждом углу, молюсь во всех святилищах подряд. Таков мой секрет: я ничейная. Ни одному богу не отдаю предпочтения. И снова и снова подтверждаю – я ничья.

– И это делает меня невидимой. Таким образом я ухитряюсь проходить по самому средоточию конфликта, чтобы смотреть, смотреть и смотреть, а потом собираю образы и ухожу. Невредимая. Призрак. Ощутимый, но невидимый. Вот в чем штука.

– Оставаться в живых, – говорит она, – означает никогда не отворачиваться и никогда не принимать чью-то сторону.

– Я не смотрел туда, не хотел кошмарных снов. Я обошел стороной, чтобы не видеть.

– Это неважно. Имеет значение не как ты смотришь, а расстояние. Сам факт – ты открыт смерти. Тот же принцип, что в радиации или химиотерапии. Ты открыт такому количеству смертей – вот что уберегает тебя от смерти.

– Я от этого постарел, – говорю я.

– Отлично, – говорит она. – Умудренность – штука неплохая, своего рода опыт. Иди и изобрази экспата в своем кафе. Острого на язык наблюдателя, рассказчика военных баек. Подними бровь и попроси плеснуть рома в кофе. Не обращая внимания на погоду, надень большой мешковатый свитер. Ущипни официантку за задницу.