Натан Энгландер - Министерство по особым делам [Литрес]

– Спасаться надо от меня. И вот в чем штука: всю жизнь за чем-то гонишься, а когда хочешь сбежать, оказывается – не тут-то было. Даже если ты из тех, кто гонится, от себя не убежишь. Я пробовал. Спрятал все концы в воду. И что? – Он закрыл огромные глаза, потом резко их распахнул, сначала один, потом другой. – Оказалось, только глянь – и вот он я.

Кадиш внимательно слушал, кивнул, не отводя глаз от татуировки.

– Вы моряк? – спросил Кадиш.

– Флот, – уточнил Волленски. – В этой стране все вверх ногами – вот и флотский теперь летает на самолетах.

– Пилот?

Волленски прищурил глаз.

– Ojo [43] Глаза ( исп. ). , – сказал он. – Глаза у меня большие, им бы подавать сигналы большой тревоги, вот только видят они так себе. – Он высвободил одну из удочек. – Нормально для штурмана. Нормально, чтобы видеть больше, чем надо. Лучше бы мне быть слепым.

– Бог знает что вы говорите, – сказал Кадиш.

– Доведись вам увидеть то, что мне, вы бы так не сказали.

Леску удочки чуть колыхало подводное течение, тем не менее Волленски начал ее сматывать. А когда показался крючок с наживкой, снова забросил его в воду.

– Что же там такого ужасного? – спросил Кадиш. Он положил руку на вторую удочку, и Волленски кивнул. Кадиш вытащил ее.

– Я знаю, что делают с детьми, – сказал Волленски.

Кадиш подошел к нему вплотную.

– Как так получилось, что это знаете именно вы?

– Потому что это моих рук дело, – ответил Волленски. – Я – то чудовище, которое сбрасывает их в море.

Снова закинув удочки, мужчины постояли у перил, посмотрели на воду. Кадиш сунул руку в карман. Вытащил фотографию Пато и по перилам подвинул ее к штурману.

– Пато Познань, – сказал Кадиш. – Мой сын, он пропал.

Штурман не стал смотреть на фото. Отвернулся.

– Прошу вас, – настаивал Кадиш. – Вдруг вы его узнаете. Если не знаете имени, пусть хоть лицо узнаете.

– Это не имеет значения, – ответил штурман.

– Для меня имеет, – взмолился Кадиш.

Штурман взял фотографию, изучил и отодвинул к Кадишу.

– Они все выглядят одинаково, все выглядят так. Как говорится, все в одной лодке. Да вот беда – лодки у них нет. И все они – на дне реки.

– А доказательство? – спросил Кадиш. – Я же отец, как я могу этому верить?

– Хотите, чтобы кто-то поклялся? Кто-то со стороны? – Штурман умолк, словно и впрямь ждал, что Кадиш ему ответит. – Похоже, вы и без меня знаете правду.

– Что знаю? – спросил Кадиш.

– Что если они пропали – это все. Домой ни один не вернется.

– Не может такого быть, – пробормотал Кадиш. Он не мог поверить тому, что услышал.

– Я убил многих. Возможно, и вашего сына.

– Вы никогда бы не признались мне в этом. Не сказали бы вслух.

– Я вам сразу сказал: наказывать меня никто не хочет. Я пытался рассказать об этом миру, но вы чуть ли не единственный, кто захотел меня выслушать.

– Будь это так, вы бы тоже оказались в числе пропавших.

– Похоже, все наоборот. Меня оставили городским глашатаем. Я толстяк, мерзкий пьянчуга – чистое позорище. Правда всегда выходит наружу, но, когда уже не разобрать, где правда, а где ложь, такие, как я, приносят пользу.

– И в чем польза? – спросил Кадиш, он никак не мог собраться с мыслями.

– В том, что я сейчас делаю, – вот в чем! История просто несусветная и немыслимая, и кто ее рассказал? Гнусный тип, от него разит, – тут он улыбнулся, показав распухшие десны, – он спит на улице, торгует рыбой, которая кормится утопленными детьми, и ест себя поедом. – Он яростно почесал за ухом, будто его кто-то укусил. – Я для правительства – находка. Я выдаю их тайны, но, когда они исходят от меня, все думают, что это бредни.

Это Кадиш вполне понял.

– Раз так, расскажите, как это происходит.

– Я не единственный штурман. И самолет не один, и тюрьма в городе не одна, и сын не один. Что творится в их темницах, понятия не имею, что делают под землей кроме пыток – не знаю. Я сижу в самолете на взлетной полосе и жду. Ночью подъезжает автобус, оттуда выходят ребята, почти всегда молодые, всегда голые, всегда одурманенные так, что ничего не соображают.

Кадиш не торопил штурмана. Не качал недоверчиво головой, не присвистывал, не стискивал губы. Пусть штурман выговорится.

Штурман вытянул руку. Занес ее над перилами и воздел к небу.

– Мы поднимаемся в воздух, – продолжал он. – Летим над рекой. Пилот ведет самолет. Штурману – это я – делать особенно нечего, ведь маршрута нет, так что я иду в тюремный отсек, там всякий раз новый охранник – один, но всякий раз новый, чем больше людей, у кого руки в крови, тем лучше. Все заодно, все кругом виноваты. Раз сам повязан, осуждать не сможешь.

Тут Кадиш нарушил молчание.

– Верно, – согласился он. – А что дальше?

– Дальше мы выбрасываем их в реку.

– Всех? – спросил Кадиш.

– До единого. Ночью. С самолета в реку. Двигатели ревут, ничего не видно и не слышно, они спят беспробудным сном. Иногда мне мерещится, что я слышу их крики. И всегда кажется, будто я слышу, как тело разбивается о воду. Если человек падает из самолета, он погибает не от того, что тонет, а от удара о воду с такой высоты да на огромной скорости. Падают они на воду, а удар как о каменную стену.

– Но вы этого не видели?

– Мне и видеть не надо, я знаю, как и вы, что они погибли.

– А если кто-то проснется? – спросил Кадиш.

– Ну, проснется, а дальше что? – сказал штурман и засмеялся, хотя ничего смешного тут не было.

– А если кто-то от удара о воду придет в себя? Если холодная вода его оживит и он уплывет?

– Ожить и улететь – только это могло бы их спасти. До воды далеко, да и падают они слишком быстро. Умей кто-то из них летать, не исключаю, что он остался бы в живых. Но я таких летунов не видел, и проснулся на моей памяти всего один. Одна. Крепкая попалась девчонка, на что я ее обрек, на то и она меня обрекла. Если во мне и теплилась какая-то жизнь, она положила ей конец.

– Обрекла-то обрекла, да не совсем на то же, – возразил Кадиш. – Она сейчас не стоит на пирсе с чьим-то отцом, не рассказывает эту историю.

Он достал сигарету. Штурман тоже полез за сигаретой, но его куртка была на Кадише. Ну и черт с тобой, подумал Кадиш и вытряхнул из пачки еще одну сигарету. Кормить его завтраком он не будет, но и одалживаться у этого типа не намерен. Рассказ о смерти сына обойдется Кадишу в одну сигарету. Он чиркнул спичкой и поднес ее к сложенным чашечкой рукам штурмана.

Тот затянулся, потом сказал:

– Выталкивать их из самолета – ужасно, но это все-таки не убийство. Скорее, исполнение приказа. – Он помолчал, подвигал подбородком. Кадиш молчал. – Но эта девушка, то ли она была сильнее других, то ли ей вкололи поменьше того, чем их там пичкают, то ли у нее сопротивляемость организма выше. Моя догадка сугубо ненаучная: она почуяла смерть. Хотя в таком случае все они должны были бы проснуться у люка. Когда я ее выталкивал, у нее глаза раскрылись, будто от испуга. Ноги уже, считай, там, тело наполовину там – и вдруг эти глаза, больше моих, взяли и раскрылись. Уже почти в воздухе, она вцепилась мне в руку, я завопил от ужаса – она ведь наполовину меня вытащила, того и гляди увлечет за собой. Охранник схватил меня за ноги, а она тянет за руку, словом, для нас обоих вопрос жизни и смерти. – Штурмана не требовалось расспрашивать. Он помолчал, покачал головой. – Я отодрал от себя ее пальцы, наверное, сломал их, и тут она р-раз – и улетела. И на миг – девушка тогда висела в воздухе – наши глаза встретились. А потом она пропала из виду. Я лежал на полу самолета, рука повисла, точно ее выдернули, плечо горит, и я все понял.