Натан Энгландер - Министерство по особым делам [Литрес]

– У меня слюнки текли, пока паковала, – призналась Фрида. И погладила себя по животу. – Когда собственная готовка нравится – это опасно. За это приходится расплачиваться.

Лилиан взяла надкусанный пирожок, осмотрела его и вонзила зубы ровно в оставшуюся после Фриды впадинку – укус поверх укуса.

Кадиш придвинулся вплотную к столу – перед ним бокал вина, милая Фрида раскладывает по тарелкам булочки с маслом, – но думал он об одном: лишь бы не сорваться. Плечи его дернулись раз-два. Не хватало только расплакаться.

Лилиан держалась молодцом, говорила громче и быстрее обычного, Фрида не сводила с нее глаз. Кадиш шмыгнул, вытер нос. Хорошо, что он может не принимать участия в разговоре, все равно думает он лишь о том, как заканчивается первый день без Пато. Кадиш пригубил вина. Он думал о сыне, наверняка уже мертвом, видел штурмана, который знал, что сын мертв, смотрел на Лилиан, не желавшую ему верить, ненавидел правительство, которое не хотело признавать, что Пато вообще жил на этом свете, и понял, что этот первый день заканчивается так только для него.

Вилка царапнула Лилиан по зубам. Фрида уничтожала эмпанаду, ловя крошки в ладонь под подбородком. Сильно ли этот ужин отличается от ужина у генерала? Лучше ли сидеть здесь и говорить, что Пато в тюрьме, чем глотать генеральские устрицы и слушать, что Пато нежится где-то на пляже? Кадиша – его переполняли ярость и чувство вины – так и подмывало опрокинуть стол.

Но он держал себя в руках, понимал, что Лилиан, хоть сердце у нее и разрывается, бодрится, и жалел только, что не перерезал генералу глотку, когда была такая возможность. Что бы ему схватить нож, которым порезалась та дамочка, и рассечь ее надвое, выставить напоказ черную жемчужину, что у нее вместо сердца.

– Фейгенблюму я поджарю пятки, – говорила Лилиан Фриде. – Евреи внесут Пато в свой список. А еще есть газеты. Все они нам помогут. Протрубят с первых страниц: Пато пропал. А потом заголовок на всю полосу – он вернулся.

При мысли о том, что Познаню придется кланяться в ножки этим евреям, Кадиша в придачу к скорби охватил еще и стыд. Наконец и он нашел что сказать.

– Если бы не зачах другой еврейский совет, – сказал он, – если бы верх взяла Община Благоволения, а не Фейгенблюм со своей шайкой – а так вполне могло случиться, – они бы с этим справились в мгновение ока.

– Другой еврейский совет? – удивилась Лилиан. – Я тебя умоляю, правление сплошь из альфонсов и сутенеров – такую влиятельную структуру еще надо поискать.

– Будь жив Талмуд Гарри или Шломо Булавка, будь сейчас с нами Берл Чугунные Яйца или кто-то из лапсердаков, что стояли у руля Благоволения, – знаешь, сколько колен переломали бы отсюда до Ушуаи? Грязного белья вывесили бы столько, что хунте пришлось бы уносить ноги! Пато был бы дома в первый же вечер! – заявил Кадиш. – Выиграй тогда они, я бы все уладил в два счета. Одним звонком. Только и надо было, что поднять трубку.

Фрида улыбнулась, опустила глаза в тарелку.

– Но они не выиграли, – уточнила Лилиан, – а проиграли. И я подниму на ноги всех – кроме доктора. А этого ни на что не годного человека со связями оставляю тебе.

Ужин в собственном доме обернулся для Кадиша сплошным унижением. А если Фрида узнает: чтобы сохранить жену, сохранить крышу над головой, он вынужден предать сына, – хуже ли это? Интересно, что ей известно? Что еще рассказала ей Лилиан о жизни hijo de puta , мастера сбивать имена с надгробий?

– Ты знаешь? – спросил Фриду Кадиш.

– Что?

Фрида ждала объяснения, Кадиш тем временем буравил ее взглядом, ожидая, что Лилиан подаст знак. А когда обернулся к Лилиан, оказалось, что та стиснула челюсти: она ярилась не хуже, чем сам Кадиш.

– Не могу, – выдавил из себя он.

– Прекрасно, – бросила Лилиан, не успел Кадиш закрыть рот.

Он перевел взгляд на Фриду. Так хотелось поделиться с ней. Пусть услышит, что ему рассказали о Пато, пусть решит, кому из них верить. Но с Лилиан они прожили долго, ох как долго. И Лилиан знала его, как никто.

– Не говори, – сказала она. – Не смей. – И схватила его за руку. – Есть слова, которые нельзя взять обратно.

Кадиш кивнул и пошел в спальню за инструментами. Под пиджак надел свитер, сверху – куртку штурмана. Пиджак и так едва на нем сходился. А в свитере да еще куртке он и вовсе с трудом опускал руки.

Увидев на комоде сумку Лилиан, Кадиш не удержался. Быстро обшарил ее, выудил несколько банкнот по сто песо. В конце концов, это справедливо. Да, он позаимствовал у нее деньги, но он оставляет ей квартиру (по крайней мере, пока их не вышвырнут на улицу), деньги за свою последнюю работу, вдобавок у Лилиан наверняка есть заначка. По дороге к выходу Кадиш остановился у стола. Лилиан даже не прервала разговор, не повернулась в его сторону. Второй шанс объявить о смерти Пато она ему не даст. Впрочем, сделать вид, что Кадиша здесь нет, – не бог весть какое достижение. В Аргентине такое под силу любому.

– Готова спорить – Густаво сна не лишился, – говорила Лилиан Фриде.

– Вот-вот, – подтвердила Фрида. – Спит себе, как сурок, – она нервно засмеялась и искоса глянула на Кадиша.

Кадиш встал между ними. Взял со стола бутылку вина. Лилиан не отреагировала и на это. И с сумкой, в которой позвякивали инструменты, прошел к их вечно открытой двери.

По пути к машине Кадиш остановился у киоска. Поставил бутылку на прилавок и стал рыться в поисках мелочи. Вечер был ветреный, и слезы на его глазах – оплакивал ли он Пато, Лилиан, свой уход – можно было списать на погоду. Кадиш поднял четыре пальца, большим прижимал купюры к ладони. Киоскер кивнул, и Кадиш передвинул сумку с инструментами поближе к себе.

Киоскер отодвинул бутылку вина и выложил перед Кадишем четыре пачки сигарет. Две и две.

Спросил:

– Que tal, Flaco? Как дела, Слабак?

И Кадиш, как обычно, ответил:

– Bien. Все в порядке.

Да, его назвали лжецом, да, он ощущал себя неудачником, да, под скамью в синагогу Благоволения его привели жуткие обстоятельства, и все-таки – ничего плохого он никогда не желал, намерения у него всегда были благие, пусть цели он не всегда выбирал верно, да и не везло ему. Впрочем, приходится признать, логика у него хромала. Но ведь так сказал бы и штурман. И у того намерения всякий раз были – лучше не надо, всякий раз, когда он скармливал тело морю.

Но Кадиша беспокоило не это. А то, что он обманывал себя. Хотя чего и ожидать, если тебе предстоит сделать что-то, против чего протестует все твое естество? То, что он должен был сделать, страшило Кадиша. Он испытывал стыд, еще более гнетущий оттого, что вынужден предать принципы, которые служили ему защитой, разорвать со всем, что составляло его суть. И искать – куда денешься – утешение в том, что всегда отторгал.