Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

— Да не скрывали мы никого, — отвечал ему отец. — Бог свидетель. Вот тебе крест святой.

— Не надо еще это… грешить… — останавливал его офицер. — Это ест плохо… ошень плохо… — И повторял: — Я мог бы вас… стрелят… Но я ест это… добрый, и я любит Олга… Надо, чтобы она тоже любит немецкий офицер. Я тогда буду это… прощайт вам…

Никодим упал перед офицером на колени:

— Прости! Прости ее, сын мой! Во имя Христа прости!

Но офицер его уже не слушал. Отойдя к двери, он сказал еще раз, что любит Ольгу, и вышел из дома.

Прошло около часа, пока Ольга пришла в себя. А придя, первое, что сделала, подошла к отцу и крепко обняла его за шею.

— Папа, это не я… — тихо сказала она, но отец не дал ей договорить:

— Молчи, молчи, дочка. Да успокоится сердце твое в страданиях…

— Я не виновата, — повторила Ольга, и слезы потекли из ее глаз.

Она никак не могла понять, как это случилось, как узнали немцы о раненом? Шурка, конечно, теперь оставался уже вне подозрений.

К вечеру в селе говорили, что священник и его дочь выдали партизана, а заодно и Степаниду и ее мальчонку. И хотя Никодим и Ольга содержались под домашним арестом — калитку их сторожил часовой, — их вина ни у кого сомнений не оставляла.

Усидеть в четырех стенах Ольга не могла: она кругами бродила по двору, и каждый круг завершался сараем. У поленницы наступила на что-то твердое, нагнулась и подняла с травы маленькую деревянную коробочку с перламутровой накладкой — старинной работы табакерку. Наверно, партизан обронил. Вот и все, что осталось от человека.

Ольга бережно подняла находку, унесла в дом и спрятала подальше, поукромнее.

— Прожили мы с отцом недолго, — продолжала свой трудный рассказ Ольга. — Умер он. Дня за два до смерти — как чувствовал — пошли мы с ним на мамину могилу (немцы уже сняли охрану с дома), там он и говорит: «Вот умру, ты, дочка, меня рядом с мамой, в одну могилку похорони». — И даже указал, в какую сторону головой класть, чтоб к востоку было. Я отвечаю: «Что ты! Ты чего это о смерти заговорил?..» А он опять: «Нет, нет. Сделай, как прошу». А еще он сказал тогда: «Мы несчастные с тобой, дочка. Нет нам житья ни при той власти, ни при этой. Всю жизнь крест несем. Но лучше все-таки со своими. Как умру, ты с насиженного места не уходи, оставайся здесь. Бог милостив, а от судьбы своей не уйдешь. Беды избежишь, от совести не скроешься, сама себя изведешь». А я испугалась, как одна оказалась… И все в меня пальцем тычут… Хорошо еще, что тогда офицера того убили.

— Как убили? — перебил ее Павел Андреевич.

— А так и убили. Машину его взорвали, когда он в область к начальству своему ездил. А если б он жив остался, мне б несдобровать. Он все меня в страхе держал, говорил, что мною гестапо займется. А как его убили, суматоха поднялась, я тихонько ночью из дому ушла. Все бросила, взяла с собой только колечко мамино и табакерку, что от партизана осталась. Подалась в город, тетка у меня там жила, мамина сестра…

Ольга осеклась на полуслове, будто пожалела, что о тетке начала рассказывать.

— Ну а дальше? Что дальше было? — нетерпеливо заторопил ее Павел Андреевич.

— Пошла… Да лучше не ходила бы…

— Почему?

— С немцами была она заодно. Жила богато, имела свою торговлю, ресторан. Все звали ее там госпожа Мария… Она сразу же сказала, что кормить так просто меня не будет, что я должна работать у нее в ресторане. Я согласилась, а потом все и началось… Отступления, переезды, новые места… И вот наконец мы оказались в этом городе. Я не предательница, — повторила опять Ольга. — И хочу, чтобы вы это знали… Знали, как русский, что я не виновата и что совесть моя перед Россией чиста…

— Перед Россией? — переспросил он. — Но вы же бросили Россию…

— А что мне было делать? Оставаться в селе? Ждать наших? Вернее, ваших, — поправилась она. — Так с их приходом меня бы повесили на первом же столбе…

Они говорили еще долго, а потом, когда Павел Андреевич уже уходил, она произнесла:

— Эх! Если бы вы только знали, как хочется вернуться в Россию! Вернуться за прощением, которое не знаю за что просить, но просила бы…

Услышав все это, Павел Андреевич увидел тогда человеческую трагедию несолдатскими глазами. По этой, собственно, причине и приехал после войны в Никольское. Хотел сам установить все, как было. Но это оказалось не так просто.

Сведения, которые он собрал в деревне, были противоречивы, малодостоверны и никак не вязались с исповедью Ольги. Рассказывали всякое.

Он узнал, что немцы вошли в село утром, когда первые лучи уже нетеплого в ту осень сентябрьского солнца едва коснулись земли. Прохладный воздух окружал дома, туманил окна. Луга дышали поднимающимся паром. В этот пар и въехали танки, оставив за собой широкие полосы мятой травы и заполнив округу гарью. Танки остановились посреди деревни напоказ окружавшим их избам. Появились солдаты. Однако от танков они не отходили — то ли боялись, то ли ждали команды двигаться дальше. Стояла тишина. Вокруг будто все вымерло. Даже чудилось, что неугомонные куры поняли серьезность момента и потому тоже замолчали. Но тишина стояла недолго. Заскрипели калитки, задребезжали стекла. Крики и плач дополнились тревожным мычанием коров, блеяньем овец, лаем собак. Кое-где раздались выстрелы.

На другой день эти танки ушли. Пришли другие, такие же грязные, закопченные, с такими же зловещими крестами. Но ушли и эти. Затем были еще и еще — шло наступление на восток, и наконец в деревне остался небольшой отряд, который и начал вершить человеческие судьбы, устанавливая «новый порядок».

К вечеру был повешен директор школы, расстрелян колхозный бухгалтер, отправлены в районный центр Максим Дмитриев, Евсей Соколов, Раиса Прохорова — сельские коммунисты.

В деревне помнили, как увозили их босыми на телеге и как пнул солдат сапогом Раисиного Ванюшку, который бежал вслед за матерью и громко кричал: «Не увозите! Не увозите маму». Удар пришелся в самый живот. Мальчик упал, скорчился, несколько раз перевернулся, а потом, когда встал, понял, что телегу ему не догнать.

Павел Андреевич опросил в Никольском всех, кто присутствовал при казни Шурки, его матери и партизана, несколько раз подходил к дому, где жил священник. Дом и сарай стояли заколоченными.

Обо всем этом Павел Андреевич и поведал Сережке, который прослушал всю эту историю чрезвычайно внимательно. Единственное, что показалось ему странным, почему он никогда раньше не видел Ольгу, ведь она же жила совсем рядом с Никольским — дом священника он хорошо знал. Но потом, подумав, Сережка решил, что все-таки Ольгу, наверно, видел. Просто не знал, что это она.

А Павел Андреевич продолжал:

— Этот эпизод ареста партизан я и хочу изобразить на своей картине. Хочу изобразить то, как юный партизан защищает своего старшего товарища, защищает бессмысленно, наивно… Но поступить по-другому не может… Он как бы до конца этим самым выполняет свой долг, закрывая грудью раненого и вступая в неравное единоборство с офицером, всем немецким отрядом… Понятно тебе, Сережа?