Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

«Как это думать? Это вспоминать, что ли?» — хотел Сережка понять такое простое, казалось бы, обыкновенное занятие. — Это же легче легкого — думать. Все думают… И я тоже. Вот захочу сейчас и буду думать о том, о чем нужно…» Сережка взглянул на художника, и художник тоже посмотрел на него.

«Ну, пожалуйста, Сережа, помоги мне… — говорили его глаза. — Очень тебя прошу. Очень!»

Сережка снова попытался и снова услышал:

— Нет! Не то! Не то, Сережа.

Сережка уже начал злиться.

«Думать, вспоминать… — метнул он глаза на художника. — А что я буду вспоминать? Что? Если я там не был…»

— Да подожди ты! Не отвлекайся! — произнес Павел Андреевич, увидев, что Сережка скосил глаза в угол комнаты. — Представь себе партизана, офицера, немцев…

Павел Андреевич внезапно замолчал. Ему показалось, что в Сережкиных глазах мелькнуло что-то такое, чего он добивается, потому и заторопился.

И действительно, искрой вспыхнула в Сережке мысль и как бы застыла в его прозрачных зрачках, повисла на ресницах. Но это было недолго. Она погасла, словно ее и не было. Однако появилась в художнике уверенность, что Сережка сможет сделать то, чего он от него добивается.

«Не сразу, а все-таки сделает, — уверил себя художник. — А думать он не умеет…»

И Павел Андреевич торопливо коснулся карандашом бумаги.

В понедельник утром Японец ждал Сережку у подъезда.

Зачем же понадобился он в столь ранний час этому кривоногому парню с маленькой приплюснутой головой?

Дело в том, что, увидев вчера Сережку с незнакомым, которого Гарик назвал «опером», он забеспокоился. А когда тот же Гарик сообщил, что видел сам, как Сережку привезли вечером домой на машине, соврав при этом, что машина была милицейская, Японец забеспокоился еще больше. «Что это? Легавым Сережка, что ли, становится?»

И, несмотря на то что он строго-настрого наказал Гарику следить за Сережкой, решил все-таки поговорить с ним сам. И разговора этого не откладывать.

— Поди сюда! — окликнул он Сережку, когда тот вышел из подъезда, и, не здороваясь, начал спрашивать:

— Так что же за фрайер приходил к тебе вчера?

— Знакомый… Я говорил…

— А кто он?

— Художник, — поднял плечи Сережка. — Обыкновенный художник…

— Художник… А что нужно этому художнику от тебя? И куда вы с ним вчера потопали?

Японец хотел спросить Сережку еще и о милицейской машине, но не стал — решил пока выслушать, что он ответит.

А Сережке припомнились почему-то развешанные по стенам картины, белые головы бородачей с выпученными глазами, мольберт посреди комнаты, и ему захотелось рассказать обо всем этому Японцу, спросить его, знает ли он, что такое натюрморт и был ли он хоть раз в студии у художника? «Нет, он там, конечно, не был», — не отрывая от Японца взгляда, ответил сам себе Сережка. А еще ему очень захотелось сообщить этому парню, что его, Сережку, будут рисовать, и вообще рассказать все, что он узнал вчера от художника.

— Он меня рисовать будет, — решился наконец Сережка, но тут же, как бы оправдываясь, добавил: — Я на одного парня похож.

— Ах, рисовать…

У Японца отлегло от сердца. «Но не врет ли он?»

— И на кого же ты похож?

— На Шурку… На Шурку, которого немцы повесили…

Тут даже Японец стал серьезным.

В воскресенье Павел Андреевич не приехал. Не приехал и в следующее. «Что это он? Раздумал, что ли, меня рисовать? — удивился Сережка. — Тогда зачем же он все рассказывал, говорил, работать будем…» Мать все-таки поинтересовалась, не набедокурил он чего в студии у художника, на что Сережка только фыркнул. Больше она ничего у него не спрашивала, хотя ей тоже показалось странным столь быстрое окончание их работы. «Ведь он говорил, что понадобится несколько сеансов».

И художник начал забываться.

Приближалось седьмое ноября. На домах появились лозунги. Лозунги повесили и у пожарной охраны, и у детского сада, и над входом в столовую. Над палатками и ларьками замелькали флажки. Зеленым цветом покрасили во дворе штакетник и лавочки, и они теперь особенно ярко обозначались среди темного сада. Почтовые ящики тоже освежили краской. Однако козыречек над щелью не тронули, потому что тогда уже нельзя было бы опустить письмо или открытку, чтобы не испачкаться.

Первую четверть Сережка закончил с двумя двойками: по русскому и по истории. По истории он, конечно, мог бы не получить, но разве думал, что его в этот день вызовут? В классном журнале против его фамилии стояли: два, два, три, три, а это означало, что в четверти выходит тройка. Но надо же так случиться, что перед самым концом четверти Мария Степановна вызвала его к доске. Это как раз все и испортило. Раздавая на классном собрании табеля, она не преминула сказать:

— А у тебя, Тимофеев, вторая двойка за твою самоуверенность. Думал, что не вызову… Успокоился… Так нельзя! — Мария Степановна сделала еще несколько замечаний, а потом обратилась к классу: — Запишите: «Пятого ноября в шесть часов родительское собрание».

Учительница подошла к доске, крупно написала этот текст мелом и начала подводить итоги четверти. Оказалось, что класс плохо учится, что дисциплина тоже негодная и что, если так пойдет дальше, она поставит вопрос о необходимости репрессивных мер. Впрочем, слово «репрессивные» мало кто понял, но тем не менее все догадались, что речь идет о чем-то неприятном. Глядя на притихших ребят, Мария Степановна также заметила, что, по ее мнению, они перестали с уважением относиться к учителям и даже к ней, на что тут же последовало с последней парты:

— Да что вы! Бог с вами!

Реплика не дошла до ее слуха, потому что была сказана тихо, и учительница продолжала свои наставления до самого звонка. Когда прозвенел звонок и Мария Степановна ушла, на доске, где было написано объявление, появилась приписка: «Кто из родителей не придет, того сына Машка будет есть поедом и во второй четверти съест». Почерк был Сережкин.

Когда Сережка возвращался в этот день из школы, его догнал на улице Колька.

— А я шестого ноября на концерте выступаю, — похвалился маленький скрипач.

— Где?

— В Доме пионеров. Там концерт будет, и я тоже буду выступать. Приходи… А если хочешь, поедем вместе.

— Не знаю…

Ответ Кольку огорчил, но вместе с тем и дал возможность уговаривать дальше.

— Ну пойдем, пойдем… — начал настаивать мальчик. — Я тебя очень прошу.

И тут вдруг уважение и благодарность к Кольке за то, что он так к нему относится, так просит, да и вообще за то, что он один в их дворе играет на скрипке, заставили Сережку согласиться.

Шестого ноября Сережка забыл об обещании, которое он дал Кольке, и весь день прогулял на улице, ведь наступили каникулы. Правда, маленькие, но все равно каникулы. Вернувшись домой в небывало грязных ботинках — на улице была слякоть, он хотел было поставить их в ванную посушить, но мать это заметила.