Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

В студии все так же висели картины и все те же белые бородачи смотрели со всех стен своими выпученными глазами. Однако изображений женской головы прибавилось. Сережа это заметил сразу же, потому что вокруг, как он бы назвал, главного портрета, который висел в рамке и имел надпись: «Девушка в черном», было еще несколько. Но на всех этих портретах было одно и то же лицо, только глаза разные — то удивленные, то печальные, то тревожные… «А ведь это Ольга! — подумал Сережка. — Ольга!.. Вот она смотрит на Шурку, когда он только подошел к крыльцу… А вот, когда его уже схватили немцы… Павел Андреевич рассказывал про глаза…»

Однако появившиеся сомнения заставили Сережку все-таки спросить художника:

— Это Ольга?

— Да. — И Павел Андреевич улыбнулся: — Молодец, что узнал…

Художник уже несколько раз менял замысел картины. Хотел нарисовать и «Предательство», и «Казнь партизана», и «Ошибку», но в любой картине ему нужна была Ольга, вернее, образ, образ девушки, навеянный Ольгиной судьбой. Вот почему и пробовал в эскизах женские лица, глаза, настроение.

— Садись, — показал глазами на стул художник.

Сережка сел и положил руки на колени.

— Знаешь что, Сережа, — попросил его Павел Андреевич. — Повтори мне все, что я тебе рассказывал… Повтори, не стесняйся, а коли что забудешь, я тебе напомню.

Сережка не ожидал такого, как в школе, урока и потому, наверно, нахмурился. Но не мог же он теперь отказываться, если согласился на главное — позировать и сам приехал сегодня к художнику. «Теперь уж делай все, что он велит, — невольно посмотрел Сережка на Павла Андреевича. — А так что же было приезжать?» И он повторил.

Рассказ получился нескладным, корявым и, что особенно огорчило художника, без отношения, без чувства. Однако он все-таки похвалил Сережку.

— Молодец. Все правильно…

Потом он попросил подростка встать и взял в руку карандаш. Вглядываясь в Сережку, художник вскоре понял, что сеанса у них сегодня не получится — все крутится в глазах тот парень, которого он видел вместе с Сережкой в саду.

— А кто это тот, который сидел с тобой на лавочке? — продолжая скользить по Сережкиному лицу взглядом, не удержался Павел Андреевич от вопроса.

— Какой? Который в саду был? Это Японец…

— Японец? — Художник улыбнулся.

— Да нет, — беспокойно начал пояснять Сережка. — Это у него прозвище такое. — И, очевидно, чтобы снять все, как показалось ему, возникшее у Павла Андреевича недоумение, стал о нем рассказывать.

Ну, бывает же так! Стоит только поговорить о человеке, как его обязательно встретишь. Так и Сережка. Первым, кого он встретил во дворе, вернувшись от художника, был Японец. Парень стоял у забора, скрестив ноги, и курил. Рука с сигаретой почти не отрывалась ото рта. Японец его увидел.

— Серега! — моментально подлетел он к нему. — Дело к тебе есть…

— Какое?

Парень, казалось, выжидал, давая Сережке понять важность момента.

— Какое?

Японец достал из кармана большие часы с цепочкой и повертел ими перед Сережкиным носом.

— Забодай кому-нибудь эти бочата.

— А кому?

— Доля будет твоя, — продолжал Японец, делая вид, что не слышит его вопроса.

Он был уверен, что упоминание о доле Сережку заинтересует, и потому уже прикидывал в уме, сколько ему даст.

— Или, может, тебе некогда? — скривил Японец рот. — Тебя же художник на картину рисует…

Не произнеси этого Японец, Сережка, может быть, и не взял бы у него часы. Не взял бы!.. Хотя и чувствовал, что выполнение этой просьбы окончательно может примирить его с Японцем. Сказал бы, что не знает, кому продать, или еще что-нибудь. Но насмешка не дала возможности отказаться. К тому же показалось, что Японец догадывается о разговоре, который был у него сегодня о нем с Павлом Андреевичем.

И Сережка забрал часы, хотя действительно еще не знал, кому и где он будет их продавать.

Задачка не выходила. Сережка уже несколько раз принимался переписывать ее условие, но уловить ход решения не мог. «А вдруг здесь опечатка?.. — подумал он. — Ведь так бывает…» Сережка еще раз написал условие, макнул в чернильницу, «лягушку», но решать задачу на сей раз уже не стал. «Спишу завтра у кого-нибудь перед уроком», — встал он из-за стола. Взглянув на ручку шкафа, Сережка увидел, что из нее вылетел шурупчик. «Надо бы починить…» Однако подходящих шурупов в ящике с инструментами не оказалось, и он решил прибить ручку гвоздем. Выбрав небольшой гвоздик, вогнал его в дверку по самую шляпку, загнув с другой стороны высунувшееся острие.

«Зря, конечно, гвоздем прибил, — осмотрел он работу. — А куда сейчас за шурупом побежишь…»

Неожиданно явился мушкетер-Валька. Вызвав Сережку на лестницу и, прикрыв дверь, сказал, чтобы он отдавал часы.

— Японец мне велел их загнать, — пояснил он. — Так что ты из доли выходишь…

— Из доли?

— Да. А ты как думал?..

Сережка в общем-то не хотел протестовать — он просто забыл о доле, про которую говорил Японец, потому и спросил. А получилось так, что он вроде бы жалеет.

Сережка вынес и отдал часы, а когда Валька ушел, все-таки подумал: «Что это? Не доверяет мне больше Японец?»

А у Японца действительно поколебалась в Сережку вера, хотя он давно убедился, что Павел Андреевич не опер, а машина его к милиции отношения не имеет. Врал все этот Гарька. «Что это? С каким-то художником связался… Рисуют его… Других не рисуют, а его рисуют…»

Это никак не входило в его представления о жизни и занятиях тех, с кем он общался и кто его окружал. Это настораживало. Настораживало своей необычностью, новизной…

И Японец задумал испытать Сережку. «Не изменился ли он? Готов ли служить, как раньше?» Случая долго не представлялось. Наконец появились часы…

Вернувшись в комнату, Сережка подошел к окну. Постояв у запотевшего стекла, через которое даже плохо был виден двор, сел за стол, где все так же лежали тетрадки, открытый учебник, и хотел еще раз приняться за задачку, но не смог — Валькин визит не выходил из головы, не давал сосредоточиться. «Не верит мне больше Японец… Не верит…» И тут же почему-то ему припомнился художник. «Зря согласился, чтобы он меня рисовал… Павел Андреевич, он что? Пришел-ушел, а мне во дворе оставаться». Опять испугало то, что Японец от него отвернется, а значит, отвернутся и все. И тогда он снова попадет в одиночество. И тут уж никто не сможет помочь ему, да и Японец не даст…

Утром, еще до того как Сережке пойти в школу, к ним явился участковый. Приложив руку к козырьку, Федор Трофимович обратился к Надежде Петровне:

— Пойдемте, мамаша, в милицию вместе с Сережей. Вас вызывают…

— Что случилось? — побледнела она.

Участковый ничего не ответил, а посоветовал только захватить с собой паспорт. Упоминание о паспорте привело Надежду Петровну в полную растерянность. «Значит, случилось что-то серьезное», — подумала она и посмотрела на Сережку. Тот уже одевался.