Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

Сережку начали допрашивать в ее присутствии.

Следователь, пожилой человек в темном костюме, который был мал ему в плечах, сразу же сказал, что им все известно.

— Вот показания Першина…

Его помощник, сидевший рядом, взял со стола исписанные листы и начал читать вслух.

Оказалось, что когда мушкетер-Валька продавал на рынке, часы, его задержали. В милиции он рассказал все: и кому принадлежат часы, и у кого он их взял. Сережка поразился точности записанного. Было даже до минуты указано, когда приходил к нему Валька, как спросил о часах и что Сережка ему ответил.

«Что же тогда им еще нужно? — задал себе Сережка вопрос. — Ведь они же все знают?..»

Однако следователю было нужно, чтобы Сережка сам сказал, что часы ему действительно передали.

Сережка молчал, потому что молчать было легче, чем говорить.

«Не скажу я им, и все, — размышлял он. — Что они мне сделают? Бить будут? Нет! В милиции не бьют. Скажу, что часы нашел…»

Однако вопрос за вопросом заставлял Сережку все-таки что-то из себя выдавливать.

— Да ты говори четче! — замечал ему следователь. — Видел в этот день этого парня во дворе, разговаривал с ним? А то «нет», «кажется», «не знаю». Отвечай полной фразой, как в школе.

Сережка начал отвечать, но главное все-таки не говорил, удивляясь тому, что так легко рассказал все Валька.

«Крепкий орешек», — смотрел на него следователь. Он встал из-за стола, прошелся по кабинету, потом достал из ящика часы и долго вертел их в руках.

— Может быть, вы нам что-нибудь поясните? — произнес он наконец, обращаясь к матери. — А то вот, видите, ваш сын не говорит.

Вопрос прозвучал для нее неожиданно. Она испугалась, что, если сейчас скажет, что ничего не знает, следователь ей не поверит.

«Подумает, что я выгораживаю Сережу, хочу защитить, — побежали мысли. — Но как же быть? Что отвечать?..»

И тут вдруг она против своей воли, неосознанно, а скорее подчиняясь какому-то инстинкту, потому что речь шла о ее сыне, громко сказала:

— А что вы все спрашиваете Сережу? Что? Может быть, он и вправду ничего не знает… Может быть, он вообще не видел никаких часов…

— Может, и не видел, — спокойно согласился с ней следователь и еще тише добавил: — Может быть… Все может быть…

Ей захотелось сказать этому полному пожилому человеку что-то еще, в чем-то возразить, не согласиться и вообще увести сейчас Сережку из этой комнаты, от этого стола, стульев, от этих людей. Но сделать этого она не могла, да и возразить тоже было нечего.

А следователь продолжал:

— Ну, что же?.. Тогда придется всем нам помочь. Сейчас поедем в больницу…

— В больницу? — удивилась Надежда Петровна.

— Да, в больницу, — повторил следователь.

Помощник начал укладывать в папку бумаги.

— Лихим оказался тот парень! — произнес следователь почти с восторгом. — Когда его брали, ножом себя ударил. Это у них бывают такие провокации… И ударил-то умело. Крови много, а раны никакой. Так, одна царапина. Но все равно считается раненым. Пришлось его в больницу отправить.

…Было уже поздно, и потому мало кто видел во дворе, как остановилась у второго корпуса милицейская машина. Из машины вышли трое. Один остался у входа, а двое спустились в подвал, где жил Японец, и вскоре вышли оттуда вместе с ним. Ступив на тротуар, Японец качнулся, а потом волчком завертелся на одной ноге. Оперативные работники даже растерялись, но через секунду уже пытались схватить его. Японцу удалось отбежать и встать спиной к стене, в его руке сверкнул нож. Отвернувшись, он полоснул себя по животу. Обильно потекла кровь. Оперативники растерялись по-настоящему. Еще бы! Допустили самоубийство преступника! Не смогли взять! Но Японцу только и была нужна их растерянность. Он прыгнул в сторону и побежал к саду, оставляя за собой широкие капли крови…

Они вошли в небольшую палату. На кровати лицом к стене кто-то лежал. В накинутом на форму белом халате рядом сидел милиционер. Когда они появились, милиционер встал. Однако лежащий не шевельнулся.

«Спит, наверно», — решил про себя Сережка, но тут же понял, что он ошибся.

— Салахов! Салахов! — быстро заговорил следователь. — Не притворяйтесь спящим. Повернитесь к нам!

Он подошел к кровати и тронул за плечо лежащего. Тот повернулся.

— Так вот, Сережа, — обратился следователь к подростку. — Этот человек передавал тебе часы?

— Эх! Гражданин следователь, — с какой-то деланной досадой произнес Японец. — Зачем вам нужно было пацана приводить сюда? Я бы и так все сказал… Нехорошо это вы…

— А вас, Салахов, не спрашивают, — оборвал его следователь. — Помолчите! Не с вами разговариваю!

И, повернувшись к Сережке, еще раз повторил свой вопрос.

— Этот! Этот! — почти истерично закричал Японец. — Этот! Чего вы спрашиваете, гражданин следователь?..

— Салахов!

К парню подошел милиционер, а следователь, повторив свои вопрос уже в третий раз, все-таки заставил Сережку ответить.

— Значит, он! — почти торжественно произнес следователь. — Юрий Салахов… Или Анювар Исмайлович Салахов, по кличке Японец… Занесите в протокол, — посмотрел он на своего помощника.

Тот уже что-то писал, положив на колени папку. И тут следователь обратил внимание на бледное лицо, Надежды Петровны.

— Что с вами? Вам плохо?

— Нет, нет, — поспешно ответила она, боясь, что своим плохим самочувствием чем-то повредит Сережке.

— Я же вижу, что плохо. На вас лица нет. Сядьте, — придвинул он стул и поспешно повернулся к милиционеру — Быстро! Врача, сестру, кого-нибудь…

Надежда Петровна была в полной растерянности. Она написала письмо в деревню, просила приехать деда. В письме рассказала обо всем, и Петр Васильевич понял серьезность положения. Он приехал в Москву вместе с Серафимой Григорьевной. Не мог отказать жене, которая, узнав о случившемся, заявила, что поедет вместе с ним и что, если он ее не возьмет, она приедет одна.

«Ну, что ж, — решил Петр Васильевич. — В горе мы всегда должны быть вместе».

Сережка удивился не столько приезду деда, сколько тому, что на нем был новый костюм и галстук. В деревне Петр Васильевич всегда ходил в какой-то жухлой гимнастерке или старой рубашке, прикрытой выцветшим пиджаком, на котором всегда не хватало пуговиц. А тут — костюм с галстуком! Вот тебе раз! Петр Васильевич хотел даже надеть ордена, но потом раздумал.

…Почему так бывает? Почему люди стесняются носить награды? Что это — скромность, забывчивость? Нет, пожалуй, ни то, ни другое… Но как ответят на это те, кто заслужил награды, кто рисковал жизнью, кто отличился, проявил героизм? Почему на их груди так редко бывают ордена и медали? В лучшем случае они надевают колодки…

Вот и Петр Васильевич, отправляясь в Москву, достал со дна сундука свои боевые награды, повертел их в руках, да и положил обратно — прикрепил планки. И то только, наверно, потому, что знал — придется пойти в учреждения, а там, как ему казалось, конечно, по-другому встретят награжденного фронтовика, да и слушать будут тоже иначе.