Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

Однако, нацепив на грудь только обозначения наград, он все равно мучился. Даже в поезде дотрагивался под пальто до колодок и повторял про себя: «Ну, зачем надел? Зачем? Можно было бы и без них».

С Сережкой Петр Васильевич разговаривать не стал. Выяснил только у матери все, что ей было известно, и отправился в милицию. Из милиции пришел хмурый. Долго не говорил, а потом, почувствовав, что молчание затянулось, произнес:

— В колонию Сергея отправят!

— Как в колонию? Зачем в колонию? — тут же засуетилась бабушка. — Разве туда за это посылают? Как же так?

— А вот так, — спокойно продолжал Петр Васильевич. — Дожили…

Он стукнул по карману пиджака и достал папиросы. Однако пачка «Беломора» еще долго лежала на столе нераспечатанной, пока дед не надорвал ее с той стороны, в которую упиралась нарисованная кромка Белого моря.

Серафима Григорьевна что-то говорила, поджимая по привычке губы и дотрагиваясь до них кончиком своего платка, но ее почти не слушали — Сережка и мать ждали, что скажет дед. Видно, понимали, что сейчас в этой комнате он самый главный.

В тот день, когда дед с бабушкой возвращались в деревню, Надежда Петровна опять долго разговаривала с отцом на кухне, как и в тот его приезд, когда он вернулся из Германии, а Сережка и Серафима Григорьевна сидели в комнате.

— Отрицай все, Сережа… Сказывай, не видел, не знаешь… Так лучше, — наставляла внука бабушка.

Сережка удивленно смотрел на нее. «Как не видел, если часы были у меня?» Но Серафима Григорьевна повторяла:

— Не знаешь, не видел, и все тут… Кто не знает, с того и спросу меньше…

Сережка ловил искреннее желание бабушки помочь ему и с благодарностью смотрел на нее. А когда узнал, что она ходила в милицию, ему даже захотелось ее обнять.

Серафима Григорьевна действительно была в милиции. Отправилась туда одна, никому не сказав об этом. Ее принял начальник.

— Я бабушка, — сказала она, — и ты, сынок, меня поймешь… Ты умный человек… Вот мы в семье потеряли Илью… На фронте погиб за нас с тобой. Какое же у нас и без того горе… А тут еще Сережа беду приносит…

Серафима Григорьевна внимательно следила за начальником, пытаясь увидеть его участие, а может быть, даже жалость. Однако ей долго не удавалось ничего разглядеть. Но вот лицо его посветлело. Она как раз говорила о детях, что легко разломить их жизнь, если не быть с ними милосердными.

Начальник милиции ничего ей не обещал.

Поднявшись, Серафима Григорьевна перекрестила его.

— Храни тебя бог, голубчик, — сказала она. — Спасибо, милый, за твою доброту…

Он еще раз повторил ей, что ничего не обещает.

Сережка стоял в химическом кабинете у доски, с которой еще не успели стереть остатки формул, и молчал. Его о чем-то спрашивали, что-то говорили, а он не шевелился и только хмурил брови.

— Ты опозорил школу! Как ты мог решиться на такое? — доносилось до него.

Педсовет обсуждал вопрос о возможности дальнейшего пребывания ученика Тимофеева в школе.

— А что, собственно, можно было ожидать от Тимофеева? — говорила его бывшая учительница младших классов Анна Петровна. — Я-то его уж хорошо знаю — четыре года мучилась… Вы думаете, что все это произошло случайно? — обращалась она к присутствующим. — Ни в коем случае! В этом есть своя закономерность. Вы вспомните… Ну, когда Тимофеев был хорошим? Кто может сказать мне о каком-нибудь его хотя бы одном достойном поступке? Не пионер, — начала загибать пальцы учительница, — учится плохо, курит, на учете в милиции состоит… И вот — докатился! Уголовное преступление.

Ее попытались перебить, но Анна Петровна заговорила еще быстрей. Однако ее все-таки перебили. И перебил чертежник. Он предложил удалить Сережку с педсовета и вести обсуждение без него. Директор согласилась.

— Правильно, — сказала она и, обратившись к Сережке, добавила: — Ты подожди там пока, Тимофеев. Мы тебя позовем, когда нужно будет…

Большинством голосов педсовет исключил Сережку из школы. Ему припомнили все, как выразилась Анна Петровна, его художества и безобразия. «Ведь это надо же? — удивился потом Сережка. — И как это взрослые ничего не забывают?»

Да! Ему не забыли ничего, но все-таки главной причиной его исключения была история с часами. «Хранение краденого», как было написано в милицейской бумаге, которая пришла в школу. Логика рассуждения учителей была простая: судить Сережку не будут, колония для него отпала, никакого административного взыскания в силу его несовершеннолетия на него наложено тоже не будет, значит, наказать его должна школа. Но как? Замечания за этот поступок ему не сделаешь, выговора тоже не объявишь — слишком серьезно совершенное. Что же тогда? Исключение! Только исключение!

Для Сережки начались дни, когда не нужно было рано вставать, торопиться в школу. Ощущение было странным и необычным. Мать, что уж совсем удивило Сережку, ни разу ни слова не сказала об исключении. «Как же все-таки будет? — лежа в постели, думал Сережка. — Что же это? Исключили, и все?»

— Вставай завтракать… — сказала мать.

Сережка быстро поднялся, увидел на столе пирожные и удивился.

— Сегодня день рождения отца, — объявила она. — Забыл, наверно?

Сережка и вправду забыл.

— Отец очень любил пирожные и сам умел их печь… Когда я с тобой приехала из роддома, он таких пирожных напек…

Мать впервые за последние дни улыбнулась и покачала головой, как бы сожалея о том, что Сережка не видел той вкусной выпечки.

Ему не нравилось, когда вспоминали, что его отец был кондитером, и потому, наверно, он постарался скорее уйти от этой темы, спросив:

— А кем был отец на войне?

— На войне? — не поняла она. — Как на войне?

— Ну, кто он был? Танкист? Летчик? — пояснил Сережка. — Или еще кто?..

— Нет, он был просто солдат, пехотинец…

— А ордена у него были? — спросил он, и ему так хотелось, чтобы мать ответила утвердительно.

— А ты разве не видел? Они же у нас есть. Вон, кажется, даже в той коробке лежат…

Она показала глазами на этажерку.

— Нет, там елочные игрушки, — возразил Сережка.

— Ну, здесь они где-то… У нас… — уже громче сказала она, словно хотела убедить Сережку, что пропасть награды отца не могли. — Я их недавно видела.

— А какие ордена?

— Орден «За оборону Москвы»…

— Это медаль.

— Красной Звезды, «За отвагу», — продолжала она. — Еще какие-то… Вот найду — покажу.

Сережке очень захотелось увидеть награды отца. «Как это я раньше не вспоминал о них?» — подумал он.

— А его фотографии ты видел?

Надежда Петровна подошла к шкафу, дернула за ручку, которую недавно чинил Сережка, и пузатый медный самовар с медалями и вензелями показался из темного проема. Она наклонилась к самовару, достала из-за него альбом.