Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

Хромов замолчал, хотя и подумал: «Как это не в этом дело? Привели нового ученика в класс и дали ему новую фамилию…» Однако учительница, чтобы снять все недоразумения, обратилась к Сережке:

— Ваша фамилия Тимофеев?

— Да.

— Так вот, Тимофеев, — уже удовлетворенно продолжала она. — Я задаю на дом задание, а вы, как мне кажется, не слушаете.

— Я слушаю.

— Тогда записывайте. Человеческая память несовершенна… — И, переведя взгляд на Хромова, добавила: — У нас в классе уже многие убедились в этом…

Прозвенел звонок. Из коридора донесся шум начала перемены. Кто-то, крича, пробежал мимо дверей.

— До свиданья, — сказала Людмила Викторовна и, взяв со стола свой портфель, направилась к выходу.

«Курят у них здесь или нет?» — первое, о чем подумал Сережка, когда вышел в коридор. Он сегодня еще не курил, и потому с утра во рту стоял неприятный привкус. Войдя в туалет, увидел, что в школе курят, и, достав из бокового кармана пачку, похлопал себя по карману. Спичек не было. «Надо прикурить…» И Сережка выбрал юркого блондина.

— У нас будешь учиться? — спросил его тот, когда Сережка подошел к нему с сигаретой в губах.

— У вас.

Сережка стал ждать следующего вопроса. И вопрос последовал.

— Тебя как зовут?

— Серега, — ответил он, назвав себя так первый раз в жизни, и посмотрел на блондина, подумав, что тот обязательно сейчас скажет: «Серега, Серега, плохая на тебя надега», как любил в шутку говорить Японец, или еще что-нибудь в этом роде, но блондин ответил приветливо и просто:

— А меня Леонид.

Переменка кончилась. Плюнув на окурок, Сережка раздавил его каблуком и вышел в коридор.

«Где же мой класс? — посмотрел он на одинаково раскрытые двери и испугался, что забыл. — Еще не хватало опоздать».

Он остановился напротив одной из дверей и начал вглядываться в лица ребят. «Не из нашего ли класса?» Но никого не узнавал. Выручил блондин. Пробегая по коридору, он увидел Сережку и остановился.

— Пошли! А то опоздаем…

Этого юркого маленького блондина все называли в школе Мешок. Никто уже не помнил, почему и когда пристало к нему это прозвище, но по-другому к нему не обращались. Рассказывали, что когда-то его вызвали на истории к доске и он начал ответ с того, что сказал: «Ивана Калиту звали Мешок». В классе раздался хохот, а учительница, молодая и стеснительная, мягко поправила: «Да не звали!.. Калита — это по-древнему «мешок с деньгами»…»

Другие утверждали, что Мешком Леонида прозвали потому, что как-то на уроке физкультуры, когда шло соревнование по бегу, он, принимая эстафетную палочку, поскользнулся и упал. «Эх ты, мешок! — заметил ему тогда кто-то. — Подвел всех. Из-за тебя проиграли».

Ребята его любили. Любили за общительность, простоту и даже за то, что он не обижался на прозвище. Многие шутки над ним стали уже какими-то традиционными. Нередко, например, во время перемены, когда не было поблизости учителя, кто-нибудь из ребят предлагал: «Качать Мешка!» И тут десятки рук хватали Леонида и начинали подбрасывать вверх. Бывало и так: подбросят раза два-три, а потом разбегутся, и тогда Леонид, больно ударившись о паркет, обижался, но ненадолго. Такой уж у него был характер. В классе знали, что у Леонида есть няня и что зовут ее тетя Соня. Правда, видели ее немногие — только те, кто жил с ним в одном дворе, но про тетю Соню знали все. Вот почему в стихах, которые классные поэты Толя Акимов и Паша Гончаров посвящали Мешку, часто присутствовало и имя тети Сони. Была даже целая поэма, которая так и называлась «Мешок», а читали ее обычно перед началом урока, когда учитель задерживался. Отзвенит звонок, войдут все в класс, а учителя нет. Надо же что-то делать. И тогда обычно Толя Акимов, который сидел на первой парте, выходил к учительскому столу и громко начинал:

И класс дружно рифмовал: «В мешок», а Толя продолжал:

Класс опять подхватывал: «Мешковину!»

Исполнялось это всегда серьезно, без тени улыбки.

Прождав Сережку ровно две недели, Павел Андреевич снова приехал к ним домой.

«Как же теперь он отнесется к нему, когда все узнает?.. — смотрела на художника Надежда Петровна. — Позор-то какой!»

Сережки дома не было, и ничто не мешало им говорить. Она рассказала ему все: и про часы, и про милицию, и про школу. Он слушал ее внимательно, дотрагиваясь иногда до виска рукой, будто вспоминал что-то.

— В милиции молчал, как камень, — говорила Надежда Петровна. — Не поддавался ни на какие уговоры… Уж такой, видно, характер…

— Характер — это хорошо, — невесело улыбался художник, — хуже другое…

— Да уж куда может быть хуже… — поддерживала его мать.

— И я тоже виноват. Виноват крепко…

— Вы? А вы-то что?..

Вернулся Сережка.

Увидев их лица, понял, что мать обо всем рассказала.

…Когда они сели в «опель», Павел Андреевич не стал хитрить, а сразу же сказал, что ему все известно об истории с часами.

— Мать рассказала?

— А какое это имеет значение, кто рассказал?.. Было?

— Было.

— Ну, а почему в милиции молчал?

«И это знает!» Сережка посмотрел на руль, на котором лежали руки Павла Андреевича, потом взглянул на спидометр и заинтересовался его цифрами — отвечать не хотелось.

— Почему в милиции-то молчал? — уже требовательно повторил свой вопрос Павел Андреевич.

— Так…

— Вот это и есть самое плохое.

— Почему?

— Не знаю, поймешь ли…

Павел Андреевич нажал на тормоз — впереди загорелся красный свет.

— В работе милиции самое главное — это время…

«Что он будет мне рассказывать, как работают милиционеры? И при чем тут время?»

— Вот смотри… Ты оказался виноватым. Ты попался, и всем это ясно… Твое дело дали вести следователю. Но у него есть и другие дела… Например, накануне убили человека…

Сережка встрепенулся, поднял голову и посмотрел на художника: «Часы-то здесь при чем?»

— Так вот, — продолжал Павел Андреевич, — ему дали распутывать дело об убийстве. Найти и задержать преступника… Ведь он на свободе… А это значит, что он еще кого-нибудь может убить.

«Э-э! Куда махнул, — заметил про себя Сережка. — Мокрое дело приплел…»

А художник смотрел вперед, где сновали пешеходы, и говорил:

— Так вот… Убийца на свободе! Его надо искать, а следователь вынужден с тобой возиться. А потом… Я понимаю, — заговорил Павел Андреевич уже другим голосом, — товарищей нельзя выдавать… Хотя какой он был тебе товарищ, этот Китаец…

— Японец, — поправил его Сережка.

Однако Павел Андреевич не отреагировал.

— Ну, допустим, товарищ… Но ведь товарищ-то — вор!.. — Художник посмотрел на Сережку. — Своим молчанием в милиции ты не защищал его, а предавал… Да, и сам становился предателем.