Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

Герман посмотрел на него беспокойными глазами и не узнал.

— Ну, я… Я — Сережа, который в милиции был… Помнишь? Я еще тогда стекла разбил…

Сережка запнулся, решив, что рассказывать это при Кольке не следует. Герман вспомнил:

— A-а, да! Нас тогда прикрепляли к детским комнатам милиции. А ты что тут делаешь? — с сильным придыханием спросил он и, высоко подняв руки, начал опускать их через стороны вниз.

— Я?.. Я так… Ничего. Вот приехали просто на Фили… Смотрим, соревнования, — начал объяснять Сережка, поглядывая на Кольку, но Герман его уже не слышал. К нему подошли ребята. Они начали что-то говорить, весело похлопывая его по плечу, и вскоре все двинулись с места.

— Я его знаю… Я его давно знаю, — все еще хвастался Сережка, глядя на удаляющегося Германа. — Он хорошо бегает! И в футбол тоже хорошо играет…

После праздника появился Павел Андреевич. Он увидел Сережку во дворе с каким-то парнем — это был Японец. Художник подошел ближе.

— Сережа! — улыбнулся он.

Первым посмотрел на него парень, а Сережка вроде как бы и не узнал.

— Вот ты где… А я все хожу-хожу по двору, ищу-ищу тебя…

— А чего его искать-то? Он не прячется, — неожиданно ответил за Сережку Японец.

Реплика Павлу Андреевичу не понравилась. Не понравилась она и Сережке. А Японец, отойдя подальше от лавочки, сплюнул, как всегда, сквозь зубы:

— Художник! От слова «худо»…

И приготовился бежать, зная, что такое безнаказанно не проходит. Но Павел Андреевич за ним не побежал. Он даже не тронулся с места, а, посмотрев в сторону Японца, внятно и с расстановкой произнес:

— А у вас, молодой человек, худо с мозгами…

Разговора у Павла Андреевича в этот день с Сережкой не получилось. И хотя художник объяснял ему, что болел, что вынужден был проваляться две недели в постели, а там праздник, Сережка, казалось, не слушал и ехать к нему в воскресенье в студию отказался.

— Мне в то воскресенье будет некогда…

Павел Андреевич почувствовал, что Сережка обманывает — слишком спокойными и безразличными были его глаза, да и говорил он это будто только для того, чтобы что-то сказать. Однако художник не стал его расспрашивать, а только заметил:

— Ну, что же? Некогда — значит, некогда… Жаль…

Такая уважительность, конечно, не могла пройти мимо Сережки, и он хотел уже было смягчить в чем-то свою непреклонность, сказав, что все-таки, может быть, у него найдется в воскресенье немного времени, но тут заметил Японца. Перехватив Сережкин взгляд, художник почувствовал беспокойство своего юного друга и понял причину. «Кто это? Кто этот парень?»

Увидев, что они еще разговаривают, Японец скрылся.

Проводив Павла Андреевича до его «опеля», Сережка нашел Японца:

— Я не поеду к нему в воскресенье.

— Не поедешь?.. Молоток! — удовлетворенно улыбнулся Японец своей кривой улыбкой.

Настали последние дни осени. Уцелевшая в саду полоска травяной земли выделялась среди рыжеватых газонов. Рассказывали, что в этом месте проходила теплоцентраль, которая и давала еще слабую жизнь травинкам, обогревая в земле их корни.

К концу недели, как заметил Сережка, неприятностей у него всегда бывает больше, чем в начале. Вот и сегодня, в пятницу, придя в школу раньше обычного, когда в коридоре еще никого не было, высоко подбросил свой портфель и попал прямо в плафон. Звон стекла преследовал его до самого четвертого этажа. Там он перевел дух и как ни в чем не бывало стал спускаться вниз.

— На втором этаже кто-то колпак разбил, — сообщил ему новость Андрюшка Смирнов.

— Какой колпак?

— Ну, который на потолке висит…

Новость успокоила. «Значит, не знают кто». И с легким сердцем Сережка отправился в класс.

Тетя Маруся уже заканчивала подбирать осколки, высыпая их с маленького совка в ведро. Вокруг нее толпилось несколько ребят. Были здесь и Мария Степановна, и директор Татьяна Николаевна.

— Кто же все-таки разбил? Кто видел? — смотрела директор на ребят, пытаясь увидеть в их лицах то, что помогло бы ей найти виноватого. Однако большинство молчало, а те, которые не выдерживали прицельного взгляда директора, пожимали плечами, говорили, что не видели.

— А может быть, он сам разбился, — предположил кто-то. — Так может быть… Висел-висел, а потом раз! И упал…

Татьяна Николаевна даже не повернулась в его сторону, а Мария Степановна громко заметила:

— Не говори ерунды!

«А все-таки найдут или не найдут?» — беспокоился Сережка.

А потом были у Сережки и другие неприятности. Ну, хотя бы то, что он потерял деньги — целый рубль. «И куда он только мог задеваться? Все время лежал в «Русском языке». А тут — на тебе! Нет! Вытряхнул, наверно, когда учебник листал… Но где?»

В воскресенье, к своему удивлению, Сережка опять увидел Павла Андреевича у себя дома. Художник с извинениями вошел в комнату и так же, как в прошлый раз, сел на стул. Мать снова засуетилась, кинулась искать пепельницу, но он остановил ее:

— Спасибо. Я не буду курить.

— Может, чаю?

— Нет, нет… Какой там чай к ночи…

Однако чайник на столе все-таки появился. Отпивая из горячего стакана, художник неожиданно произнес:

— Как бы ты ни противился позировать, Сережа, но это нужно…

«Противится», — повторила за Павлом Андреевичем про себя мать, которая ничего не знала о последней их встрече — Сережка не сказал, а художник тоже не стал вспоминать. «Не хочет… Как это?..» — Надежда Петровна взглянула на Павла Андреевича, словно просила у него за сына прощения. Однако он не увидел ее взгляда.

— Ты помнишь, Сережа, Василия Савельевича? — продолжал художник.

— Помню…

— Так вот… Ты же знаешь, что у него был сын… Сын Шура…

Сережка кивнул головой.

— Он погиб, — смотрел прямо в Сережкины глаза Павел Андреевич. — И погиб как герой… Погиб за нас с тобой, за людей… Ты понимаешь, Сережа?..

Павел Андреевич забыл о своем обещании не курить и потянулся за сигаретой. Мать тут же встала за пепельницей. Художник говорил, и Сережа начинал что-то понимать. Каждое сказанное Павлом Андреевичем слово крепко вбивалось в его голову.

— Дело, в конце концов, не в тебе, — доносилось до Сережки, — а в Шуре, сыне Василия Савельевича, в нем, маленьком герое, в его матери, том раненом партизане, которых никто не имеет права забыть… Помоги мне, Сережа, — уже по-взрослому обращался к нему художник. — Ты должен… Ты просто обязан…

А Сережка вспоминал деревню, то небольшое пыльное место перед правлением колхоза, где, как рассказывали, повесили Шурку, его мать и партизана. Он посмотрел на Павла Андреевича и произнес:

— Ладно… Только не приезжайте к нам на машине… Я сам к вам приеду.

И через неделю он, как и обещал, приехал. Дверь ему открыли быстро — видно, ждали. Опять посадили завтракать и опять начали раздражать сигаретами — курили и Вера Николаевна, и Павел Андреевич.