Лев Николаев - Тополиный пух: Послевоенная повесть

Сережка кивнул.

— А теперь представь, что ты Шура… Ты пришел выручать человека, которого много раз видел в лесу — ходил к нему на связь, ведь ты — партизанский связной. Пришел ты выручать партизана, конечно, не один — там в лесу, совсем рядом, много партизан. Но тебя послали к сараю на разведку одного. Ты должен разведать там обстановку, все ли у сарая спокойно и нет ли поблизости немцев. И вот, когда ты уже поговорил с Ольгой, узнал, что все спокойно, и направился обратно, чтобы сказать это партизанам, тебя фашисты схватили, ведь недалеко от дома была их засада… Они схватили тебя и повели к дому священника, куда уже привезли твою мать, и начали все там обыскивать: сад, сарай… Сначала ты не понимал, что происходит. Почему тебя схватили, ведь ты только пришел к Ольге, как велела мать, спросил, почему она не топила печь, да взял у нее соли. Но потом начал понимать, что стоит за этой произнесенной твоей матерью фразой что-то важное. Такое важное, что и привело сейчас немцев в дом священника. А когда ты увидел, как немцы выносили из сарая раненого партизана, то понял все. Понял, что ты находишься при предательстве… «Но кто предал? Кто? Кто сказал немцам о партизане? А там и обо всем остальном?» И тут ты заметил Ольгу. «Она! Конечно, она! А кому же еще? Кроме нее, здесь никого не было». Ты посмотрел на Ольгу, и ваши взгляды снова столкнулись. Совсем по-другому смотрели вы теперь друг на друга, чем тогда, когда ты несколько минут назад подходил к ее крыльцу. Ненависть и злость вошли в тебя сразу же. «Предательница! Ты — мерзкая предательница!» — готов был крикнуть ты, но сдержался — что-то остановило тебя, когда ты еще раз взглянул на Ольгу. Ты почувствовал, что она тебе хочет помочь, хочет сделать что-то такое, чтобы тебя отпустили. «Нет! Это не она предала! — подумал ты. — Но кто же тогда? Может, ее отец, священник Никодим? Но где же он? Здесь его не видно». Ты еще раз посмотрел на Ольгу и уже твердо решил, что она не предательница, — Ольга рвалась к тебе. Но тут офицер подошел к раненому партизану. Ты не слышал, что он ему сказал, а только увидел, как офицер изо всей силы ударил партизана по лицу. Ты не помнишь, как вырвался из рук державшего тебя немца и оказался рядом с партизаном и офицером. «Не бейте его!» — Павел Андреевич крикнул так, как будто сейчас действительно кого-то били. — Вот этот момент, эту секунду, мне и хочется изобразить, — сказал он после долгой паузы и замолчал снова — хотел, чтобы его рассказ как следует отложился в Сережке.

…Не увидев из трубы дыма, партизаны забеспокоились. Может быть, Ольга предала? И их раненого товарища уже нет в живых? Хотя нет… Немцы не такие уж глупые. И если они узнали бы, что на дым еще кто-то может прийти, печь обязательно топилась бы. А может, они что-то другое задумали?..

Вопросов появилось много, сомнений тоже. Но главное, что волновало партизан, не случилось ли чего с их товарищем. Надо было узнать, что с ним. Но как?

И тогда они постучались ночью в деревне в крайнюю избу.

Открыв дверь и впустив пришельцев, Степанида увидела в отражении лунного света у каждого на груди автомат.

— Кто еще есть в избе, тетка? — спросил тот, который был выше.

— Никого… Один мальчонка… Сын. Он спит. А вы кто будете? — беспокойно спросила Степанида.

— Свои.

«Кто это «свои»?» — еще тревожнее побежали мысли.

— Партизаны мы…

«Партизаны?.. А вдруг это немецкие запроданцы? Не партизаны, а запроданцы… И пришли сюда затем, чтобы что-то выведать… Ну, как же! Так и есть, запроданцы!» — пыталась Степанида рассмотреть в темноте лица гостей.

— Ты вот что, тетка… Где священник живет, знаешь?

— Знаю.

— Узнай завтра, что там делается.

— А что делается? — переспросила она. — Живет он там с дочкой. Тихо, мирно… Благочинно… Службу исправно служит.

— А ты Ольгу знаешь?

— Как не знать… И матушку ее тоже знала.

— Ну и как она? Исправная девица? — неожиданно влез в разговор другой.

— А бог ее знает… Дружбы я с ними не вожу… Девица как девица. Кроткая, как и положено быть дочке священника.

— Ну а мужик твой где?

— Где? — Степанида неуклюже повела плечами. — А где ему быть, как не на фронте воевать…

Она стала проникаться доверием к незнакомым. Кто знает почему? Но, наверно, почувствовала все-таки их искренность, а главное — беспокойство, которое оставалось в них с той минуты, как только они вошли в дом. «Нет, это не запроданцы… И голоса у них совсем не такие».

— Можешь услугу одну сделать? — перебил ее мысли высокий и, не дожидаясь ответа, сказал: — Спроси завтра у Ольги, почему она вчера печку не топила…

Степанида удивилась:

— Ну, если и спрошу, то что будет-то?

— Да, ничего, ничего, — попытались успокоить ее. — Нам потом скажешь, что она тебе ответила.

— Вам? А как?

— Встретимся мы с тобой — ты нам и расскажешь…

— Когда встретимся?

— Не беспокойся, встретимся… — улыбнулся в темноте высокий, но улыбки его не было видно.

На другой день она послала Шурку к священнику за солью (у Никодима вся деревня соль занимала).

— Увидишь, что Ольга одна, спроси ее, почему она вчера печь не топила. Спроси только обязательно… Не забудь.

Шурка помчался вприпрыжку, а когда вернулся и сказал матери, что Ольга будет сегодня топить печь, к ним приехали на грузовике немцы и их забрали.

Партизана допрашивали меньше — все было ясно и так. А Шуру и мать пытали. Немцам было известно, что ночью к ним кто-то приходил. Но кто и зачем — не знали. Их интересовало, что говорили ночные гости, что требовали от них и вообще какая была у них с ними связь. Степанида рассказала все, как было: пришли двое, попросили на другой день пойти к Ольге и спросить, почему она не топит печку. Она пошла не сама, а послала сына. Но ей не верили и пытали снова.

Вот как все было… Но Павел Андреевич этого не знал.

Художник приблизился к мольберту:

— Ну что, Сережа? Начнем? Я сделаю сначала несколько набросков твоего лица, когда ты только увидел, что немцы выносят из сарая раненого партизана. Понятно? — Художник помолчал. — Итак, представь, что ты Шура… Ты видишь, что немцы несут твоего старшего товарища. Они его арестовали…

Павел Андреевич потрогал рукой прикрепленный к мольберту чистый лист бумаги и попросил Сережку повернуться к свету.

— Хорошо… — сказал он. — А теперь думай… Думай, Сережа… Ты — Шура… Представь себе это…

Сережка попытался, однако это у него не получилось. Он попытался опять, но художник видел лишь пустую натугу.

— Нет! Не то! Не те у тебя глаза, Сережа. И совсем ты не думаешь о том, о чем я тебя прошу.

Сережка изо всех сил еще раз попытался выполнить просьбу Павла Андреевича и вдруг понял, что сделать этого не сможет: он не умеет думать…