Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Я ничего не сказал об Аркадии во время праздника премии Андрея Белого накануне нового 99 года, когда мне её присудили за прозу, потому что он тогда выступал обо мне и отвечать собственным рассказом о моём отношении к нему было, пожалуй, неправильно. Между тем если бы в своё время у меня не было отклика, вызванного стихами Аркадия и нашим знакомством, то я бы, скорее всего, не имел родственного интереса к ленинградской неофициальной литературе 70–80‐х и не участвовал в литературной жизни. А сейчас нужно объяснить, что я тогда переживал и что понимаю теперь.

Аркадий был, если не ошибаюсь, одним из первых, кому присудили премию Белого за прозу, за 20 лет до меня. Я тогда был школьником, учеником средних классов. В таком возрасте мальчикам следует читать что-нибудь из библиотеки приключений , но у нас дома таких книг не было, и эту роль для меня сыграли другие две книги, которые я раздобыл в заднем ряду маминых полок. Одна из них была «Lady Chatterley’s Lover» Лоуренса, а другая называлась «The Holy Barbarians» и представляла собой своего рода энциклопедию жизни американских битников в 40–50‐е годы. Я взял эту увлекательную книгу Липтона за руководство самим собой и с тех пор не имею принципиально других устремлений и ценностей. Когда я достиг, что называется, выпускных лет, моими героями были Дэвид Герберт Лоуренс и Кеннет Рексрот, а список тогдашних увлечений я недавно нашёл в посвящённой аресту Лири «Эклоге» Аллена Гинзберга. Я был озлобленным и диким пай-мальчиком, и то обстоятельство, что я сознавал себя одним из детей 68-го , пожалуй, позволило мне не покончить с собой или <���не> сойти с ума от наркотиков. Это заставило меня взять за основу опытов над самим собою создание литературы, а не обычное русское свинство, и, когда в Ленинграде впервые опубликовали стихи Аркадия, у меня появилась человеческая поддержка. Попробую, начав с разговора об этих стихах, обрисовать, что же имела в виду такая литература.

Эти стихи Аркадия называются «Великое однообразие любви», и я знаю такое общее мнение, что они у него – далеко не лучшие. Я их очень люблю и теперь, как тогда, когда они нас познакомили. Потому, конечно, что они посвящаются отношениям мужчины и женщины, по характеру которых, по-моему, можно судить обо всём на свете без дураков. Вот почему, кстати, люди обычно побаиваются рассуждать о мужчине или о женщине прямо в лицо, а вместо этого говорят о красивом пейзаже. Как я упомянул, одним из моих героев был Лоуренс, причём я сейчас имею в виду стихи, а не его более знаменитую прозу вроде «Любовника леди Чаттерли». Я начинал писать, подражая этим стихам, и хорошо, что Аркадий никогда их не видел: иначе те жизненные мостки, которые нас связывают, показались бы мне слишком натянутыми и неинтересными для разговора.

Я считаю, что источником таких стихов или вообще сочинений, которые представляют собою (как выразился Кузмин) одно органическое растение со всей жизнью их автора, для нашего времени стали, конечно же, раскрепощённые личности эры джаза с их стремлением к жизни в коммунах, к слишком художественному быту и к освобождению тела. В Лоуренсе я сегодня вижу, пожалуй, такого же трогательного пророка этих грёз о прекрасном существовании, как Айседора Дункан с её раздетой хореографией или Алистер Кроули с его «Телемским аббатством». И если я обращаюсь именно к его памяти, чтобы объяснить определённую манеру записывать за собой жизнь, то это потому, что половые отношения кажутся мне сегодня единственным, во что люди ещё вынуждены верить, считая несбыточным, и что строится только на бегущей воде.

Тем более что Лоуренс потом оказался гомосексуалистом. С одной стороны, это естественно для англичанина, который многие годы прожил на Юге и написал книгу о древностях Этрурии; с другой стороны, когда это стало известно через много лет после его смерти, это (должно быть, как и в случае с Жаном Маре) вызвало жестокую обиду женщин, которых он вроде как воспевал, и торжество мужчин, над которыми он издевался. Но раз я веду речь не о репутациях культурных героев, этот забавный факт укрепляет моё убеждение видеть в искусстве, которое хочет иметь текучую ткань любовных взаимоотношений, не столько стремление осуществить жгучие позывы организма, к чему его любят сводить многие, сколько попытку найти, понять и, возможно, оспорить некоторый первобытный закон жизни людей, представляющий собой (если выразиться напыщенным мифологическим образом) урывки разбросанного по времени золотого века.

Я теперь не так чтобы мало начитан и могу судить, что Аркадий не просто первый, кого я встретил, а первый, кому удалось сложить судорожную красоту жизни, существующей на свободе, в стихи на русском языке. Подобное занятие соединяется, конечно, с таким стилем мысли и поведения, который представляет собою особого рода американизм в жизни европейцев и русских второй половины XX века. Моя собственная заинтересованность в слове была вызвана точно таким же американизмом хиппующей личности, которая, благодаря знакомству с такими интеллектуальными первоисточниками этой популярной эмоции, как двое анархистов из Чикаго – поэт Кеннет Рексрот и философ Пол Гудмен – могла правильно перевести, что выражение «хипповат» означает врубиться. В этом американизме, замечательная наивность которого позволила битникам создать единственную органическую и общедоступную революционную культуру уходящего века, существуют всеядность к жизни и принцип относительности при подходе к разным её проявлениям, благодаря чему взрыв эмоций, вызванный музыкой Паркера или Колтрейна, проверяется стихами Уильямса или прозой Берроуза, а складывать такие стихи, которые стали занятием Аркадия, в первую очередь значит сочинение собственной жизни, потому что ему, как и мне самому, не за кем было записывать.

Самым интересным, что можно было увидать в городе Ломоносове, было то необъятное пятно в самых разных серых тонах, которым благодаря его безобразию выглядел пейзаж, спускающийся с чёрной полоски холма с дворцовыми башнями к белой дымчатой полосе пристани. На рыночной площади это пятно расплывалось в туманную погоду, сопровождавшую прогулку по парку. В эту, кажется, зиму на ветках деревьев пробились почки, отчего мокрый воздух выражал странность. Поскольку в деревьях и над открытыми видами мест была дымка, всё внимание занимала изъеденная таким загадочным временем года земля.