Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Из шести работ, которыми Вадим Воинов 2 июня – в ознаменование пушкинских дней – украсил стены коридора дирекции Эрмитажа, не все производили впечатление равноценных. Это можно объяснить противоречием между необходимостью создать продуманную «серию» и тем, что в занятиях коллажем и найденными предметами руководящая роль всё-таки остаётся за случаем. В работах, связанных с использованием образа Пушкина в русской вещи, такой элемент «чёрного юмора» тем более очевиден и становится упражнением в жанре, который создатель сюрреалистического коллажа Макс Эрнст однажды назвал банальностью . Каждая такая работа, как работы серии «Провокатор культуры», представляет собой ребус из случайного набора вещей, в котором художник ищет совпадение с оговорками и двусмысленностями так называемого коллективного бессознательного. Правда, покровитель этого совсем не простого искусства – не Пушкин, конечно же, а поручик Ржевский. Произведением, достойным одного из невысказанных перлов великого поручика, безусловно, следует считать композицию, состоящую из томной поэтической музы с юбилейного пушкинского плаката столетней давности, которая венчает собою прибор из музыкальной тарелки и старинного колеса от рулетки. Эта работа фигурирует на одной из открыток набора, выпущенного к выставке в Эрмитаже. К сожалению, в этом наборе открыток не нашлось места для не менее удачной композиции, где, кроме штамповки с изображением Пушкина, были использованы красноармейские книжки и пачка от старых папирос: на выставке эта работа имела, пожалуй, именно тот эфемерный и лирический вид, который показывает особую задушевность искусства коллажа. Можно ещё пожалеть, что даже очень хорошее фотовоспроизведение не совсем передаёт существенный, как доказывалось выше, для работ Воинова момент каламбура и безотчётной шутки, юмор которой намного глубже, чем внешние сюжеты его «живых натюрмортов».

2 июня в коридоре перед кабинетом директора Эрмитажа открылась выставка из нескольких работ Вадима Воинова под общим названием «Провокатор культуры»: речь, по всей видимости, шла о Пушкине, которому так или иначе посвящалось каждое произведение.

Воинов – это художник, который работает в жанре традиционного натюрморта и создаёт, по сути, такие же аллегорические «обманки», как живописцы XVII века. Но, как художник конца века XX, он, в противоположность мастерам прошлого, работает с «живыми» вещами и собирает из них композиции, очень похожие на картины. В общем-то, это и правда «живые картины». Как любой художник натюрмортов, Воинов обращается в них к тому, что привлекает его современников в мире вещей, доставляя своим зрителям удовольствие, потому что возносит их любовь к вещи на пьедестал наиболее престижного, с его точки зрения, искусства. Поэтому, например, крошечной интимной выставке в красной выгородке директорского коридора сопутствовала громоздкая парадная часть в виде устных и печатных заявлений о «функциоколлажах» и даже об «астроконструктивизме», об особенном прочтении Поэта и т. п. По правде же говоря, изображение Пушкина (как и Шекспира или Наполеона) придаёт любой вещи такую приятную безликость, что выставка получилась сердечней и проще, чем следовало ожидать от Воинова, который обычно портит прелесть найденных предметов, придумывая из них «сюжеты» для своих композиций. Тем более тот факт, что эти найденные предметы добрались (пусть через служебный вход) до стен Эрмитажа, заставляет ещё раз подумать об особенностях любви к таким вещам в Петербурге.

Прежде эта любовь заставляла Воинова отдавать предпочтение вещам, уцелевшим от прекрасной эпохи начала века, так что такая работа производила впечатление уголка краеведческого музея, посвящённого одной из катастроф, с идеей коих так неразрывно связан большой стиль модерн: извержение на Мартинике, гибель «Титаника» или скорее уж крушение Российской империи. За последние десять лет ностальгическая нота полностью распространилась и на вещи, оставшиеся от советской жизни: теперь ими безо всякого сарказма украшает свою жизнь четвёртое или уже даже пятое поколение проживающей в Петербурге породы собирателей. Впрочем, не вполне собирателей. Я имею в виду не коллекционеров, а людей, чьи занятия с вещами имеют характер средний между художественной самодеятельностью и бытовой патологией.

Эти занятия имеют долгую историю, совпадающую с культурной историей XX века, сквозь призму которой её можно, впрочем, сопоставлять и с другими эпохами, отличавшимися увлечением аллегорией или любовью к натуральным и искусственным курьёзам . Однако ни в одну другую эпоху интерес к вещи не происходил из повседневной городской жизни и не становился художественным занятием: скорее не «творчеством», а (как это придумали называть в современном искусстве) практикой .

Выражение практика отнюдь не случайно ассоциируется с психоанализом. Став частью изобразительного искусства XX века, эта практика имеет литературные истоки. Ленинградские собиратели и «систематизаторы» 20–30‐х годов, которых привлекала странность как вчерашних, так и сегодняшних вещей, сегодня хорошо знакомы по романам Константина Вагинова. Хуже знают, что некоторые прототипы его персонажей не просто собирали картинки и вещи, а «комбинировали» их в странные конструкции и коллажи. Например, друзья Вагинова – поэт Егунов или писатель и художник Юркун. Поскольку они практически не существовали в официальной культуре, их литературное или художественное творчество соседствовало с домашней практикой на равных правах. Упоминания о такого рода «домашних художествах», которые встречаются и в литературе об обэриутах, достаточно разбросаны по мемуарным свидетельствам о жизни ленинградской интеллигенции с 20‐х по 80‐е годы… Собственно говоря, предыстория «функциоколлажа», который сегодня представляет собой признанное искусство Вадима Воинова, состоит в его прошлой жизни ленинградского искусствоведа и музейщика – одного из типичных создателей бытового явления, которое Андрей Хлобыстин окрестил народным концептуализмом .

В те же годы, когда Вагинов создал вполне сатирический портрет ленинградских «систематизаторов», французские сюрреалисты призывали искать в такого рода занятиях более глубокий и поэтический смысл. Хотя в Ленинграде 20–30‐х годов вряд ли знали книги Андре Бретона или раннюю книгу Арагона «Парижский крестьянин». Выраженные в них идеи были логическим развитием идей, определявших и русскую культуру Серебряного века. Как и их французские сверстники, петербургские гуманитарии выучились интересу к эстетике и мифологии повседневности большого города по стихам и очеркам Бодлера, даже если его мысли повлияли на них в передаче трёх поколений русских авторов – как символистов, так и футуристов. Как и французы, они не могли не увидеть в китчевом ширпотребе иронического соответствия эстетизму Уайльда и Гюисманса. Если в Париже 20‐х ходили истории про скандальный писсуар «работы» Дюшана, то в Ленинграде такой же легендой был, пожалуй, «Гимн башмаку» Зданевича… Одним словом, осознание мировой катастрофы, самым кошмарным проявлением которой стала русская революция, в Ленинграде опиралось на такую же эстетическую «чувствительность к современности», которая вызвала дадаистский и сюрреалистический культ найденной или изготовленной странной вещи «с функцией символа»: «стихотворение в предмете», «предмет-сновидение» и т. п. В Ленинграде в 20–30‐е годы идеи сюрреализма, как выразился в своих воспоминаниях В. Петров, «носились в воздухе», а отзвуки психоанализа были достаточно общим увлечением времени, чтобы не заставить искать в предметах выражение «внутренней модели» подсознательного и путь к созданию собственной «новой мифологии» жизни. Такая личная практика была здесь к тому же неплохой терапией от мифомании и промывания мозгов при советском режиме.