Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

Подтаявшие сугробы и лёд выглядели, как будто тут кромкой осели облака тумана; из-под снега выходила гнилая лужайка (в приятном философском настроении душок её слипшейся чёрной травы действует на фантазию крепче, чем те идущие следом первые листики, которые принято считать за весенние вещи любви; крепче, как пробивающийся сквозь духи запах женщины. С другой стороны, почему-то именно зелёные заросли имеют привкус горечи или траура; однако это скорее городская привычка видеть в них место для памятников и могил); по песчаному овражку скоро протекал один из таких ручейков, под бегом которых ручейники строят свои крошечные домики-коконы; аллея иногда шла по осеннему ковру листьев. Картина была очень похожей на одну старинную гравюру, изображавшую брожение первозданного хаоса, заключённое в круг, как вид в подзорную трубу или микроскоп из учебника природоведения. Это была аллегорическая иллюстрация из книги, если не ошибаюсь, Якова Бёме (при уважении к этому великому, как считается, мистику, чей замечательный портрет в гамбургском издании изображает румяного немецкого сапожника с задумчивым взглядом, с бородкой и в воротничке по моде XVII века, я от души веселился над его книгами, целые главы которых посвящаются, например, рассуждениям о божественных качествах сладкого , кислого и солёного ); однако я упомянул эту гравюру только потому, что хочу объяснить ту странность, которую создала в парке погода, с помощью курьёзной силы, которую пробуждает в воображении искусство художников алхимической книги.

Если в моих прогулках по парку в своеобразную распутицу, которая пошла с той зимы, действительно искать нечто загадочное, то скажу, что моё удивление перед картиной, где в дымке сливались виды разных времён года, было вызвано тем, что я впервые прочёл о ней в книге, за несколько месяцев до того, как увидел собственными глазами. Это было прозаическое стихотворение «Дневник одного путешествия» из книги Эдуарда Родити «Новые иероглифические сказки». Позже я нашёл у него другое такое же стихотворение; это стихотворение «Паломники», написанное очень много лет спустя <���после> первого, убедило меня в том, что они оба представляют собой записи одного из таких сновидений, которые продолжаются, с разными перерывами в месяцы или в годы, очень долго или всю жизнь.

Это сновидение всегда начинается посреди пути, окутанного густым туманом. Куда и откуда ты направляешься, непонятно; и вместо одного или нескольких спутников, чаще всего с виду знакомых, которые обычно попадаются в сновидении, тут нельзя сказать точно, в какой именно ты компании; эти лица, которые в разных местах выходят вместе с тобой из дымки, кажутся смутными и разбросанными оптической игрой по туманности отражениями самого тебя, хотя во сне, скорее, ты сам не считаешь себя отдельным лицом в большой толпе, которая бредёт по стране сквозь мглу. Я уже обрисовал приблизительную картину местности, по которой проходит это сновидение. Самое главное в ней представляют собою разорванные места из разных времён года, которые сливаются в облачности с запахом влажного перегноя; этот запах – моё собственное впечатление, на котором я ещё буду настаивать, потому что считаю его очень важным для сути сна. Кроме этого, я не думаю, что те другие сумрачные и великолепные картины заброшенных городов и загадочных пустующих мест или описания путешествия, из которых состоят оба прозаических стихотворения Родити и которые я могу дополнить картинами из похожих описаний снов у других авторов или моими собственными, прямо воспроизводят это сновидение или имеют в нём смысл.

Сны не запоминают; их записывают, чтобы с их помощью продолжать те разные ещё не выполненные в жизни места и вещи, из которых человек создаёт свою собственную привилегированную действительность. В таком занятии требуется не просто исследование, но ещё и умение антиквара или учёного дилетанта в духе незабываемого Бенуа, у которого несколько поколений культурных жителей Ленинграда почерпнули искусство сделать из мещанской квартирки фамильное уединение с намёком на благородство. Опять-таки очень мещанское понятие о «поэзии» поначалу заставляет видеть в откровенном собирателе сновидений (такой трагикомический тип, списанный с Андрея Н. Егунова, то есть с поэта Андрея Николева, имеется в романе Вагинова «Гарпагониана») несостоявшуюся душу книжника. Жизнь человека во сне следует, пожалуй, понимать так же, как его существование в современном городе; привилегия, которую она ему даёт, – это такое право связывать свою личность из откликов самых разных мест и времён, благодаря которым сновидение, в свою очередь, приобретает безошибочные признаки действительности. В таком случае уже нельзя видеть в нём только символы, которыми его объясняют психоаналитик или гадалка. Зато сны начинают постепенно проясняться в разных явлениях, имеющих странную противоположность тому вторжению сна в действительную жизнь , которому посвящены такие книги, как «Аврелия» Жерара де Нерваля и «Каширское шоссе» Андрея Монастырского (я позволю себе напомнить, что оба поэта создали в них поразительные отчёты о жизни, мотивы которой постепенно переходят из действительности в грёзы). В перерывах, с которыми изо дня в годы продолжаются разные сновидения, начинает наблюдаться их стечение в особую долготу – хотя это совсем не отдельная линия жизни, как отрадная игра одиноких дум у Обломова, а скорее загадочное перерождение сил в украденном времени . (Я имею в виду старое очень трогательное советское кино, как дети зря тратили время и как его отобрали у них волшебники: вероятно, каждый из нас тоже бывает вроде такого волшебника, отбирающего время у ребёнка, которым, правда, однажды был сам.) Впечатления от картины, которую предлагало сновидение, – уже не имеет значения, собственное это сновидение или прочитанное у другого и попавшее в ту же долготу жизни, – утрачивают воображаемый пейзаж и определяются в нервное возбуждение от вкусов и запахов, с которыми действительность вторгается в сны . Вот, примерно, с какой странностью я прогуливался по курящемуся склону реки Карости в сторону покосившейся башенки Почётных ворот исчезнувшего два с половиной века тому назад потешного великого княжества Петра Фёдоровича.

Милая Катя, я не знаю, насколько по этому отрывку можно судить о той второй главе моего сочинения, которую я хотел посвятить Мартышкино. Как Вы могли заметить по тому отрывку из первой главы, напечатать который сумели Филипп и Глеб, в моём сочинении нет особенных описаний местности с памятниками; с моей стороны это смешно и не нужно, потому что есть справочники для туристов, а недавно, как мне говорил кто-то из союза писателей, вышла целая большая книга автора, который родился или живёт, не помню, в этих местах и, во всяком случае, имеет передо мной преимущество увековечивать их действительность. А моя проза представляет собой, если угодно, своего рода психоанализ моих пригородных путешествий, который (если говорить о черновиках, посвящённых Мартышкино) содержит рассуждения о моём любимом Сомове; о волшебном, с моей точки зрения, обаянии фигуры Петра III, в котором я вижу героя из романа Гофмана и, благодаря этому, в Рамбове с Мартышкино – гофмановские места; о почти не имевшей места в России романтической моде Incroyables эпохи Великой французской революции, в которой сполна выразились как эротизм, так и оккультизм XVIII века и которую представляли собой Уильям Бекфорд или наш более поздний герой Фёдор Толстой Американец, а сегодня так замечательно выражает мода Джона Гальяно; о таких, с точки зрения сегодняшнего вкуса, художественных занятиях, как уединённый литературный труд Новикова, который в старости переписывал, как самиздат, и иллюстрировал масонские книги; и, наконец, о тех связывающих все эти и другие мотивы эротических маргиналиях, из которых, если я не ошибаюсь, в «Roberte ce soir» Пьер Клоссовский впервые сделал самостоятельное творчество (между нами говоря, Юлинька, вместе с которой я открывал для себя Ораниенбаум и Мартышкино, имеет поразительное внешнее сходство с главной героиней этих рисунков). Мои всегда достаточно случайные заходы в Мартышкино и связанные с этим анекдоты и впечатления позволяют придать этим рассуждениям о моих любимых вещах лёгкий и приятный, по-моему, «инситный» характер прогулки по местности, которая располагается скорее во сне, хотя это вполне правдоподобное сновидение. А вот начало, которое Вы меня просили показать :