Василий Кондратьев - Показания поэтов [Повести, рассказы, эссе, заметки] [litres]

2. Я начал ездить в Ораниенбаум с шестнадцати лет, и в первый раз я приехал сюда вместе с Юлией, как юные любители искусств, то есть – влюблённая пара, которой хочется создать прекрасную жизнь скромными средствами. Мы читали, как устроить такую жизнь, в воспоминаниях Бенуа и в дневниках Сомова (потом к ним прибавились книги Добужинского и Головина). Наверно, я до сих пор вижу в привычках и в бытовых рассуждениях этих мирискусников больше интересного с точки зрения проживания в Петербурге, чем в их произведениях. Но если Бенуа меня скорее отталкивал своим слишком очевидным мещанством, то именно у Сомова я научился понимать под красивой жизнью уединение и специфический юмор, который выглядывает в жестоких или скурильных вещах. Со временем я немного забыл Сомова, потому что мой интерес к les douces habitudes de la vie , то есть к сладостным привычкам прошедшего, слишком сосредоточился на его приятеле Кузмине; однако он остался для меня героем такого чудесного и в нужной степени воображаемого жизнеописания в духе «Нового Плутарха», которое хотел написать о нём Кузмин: замкнутая жизнь, в которой любовь к XVIII веку стала гением и не имеет пошлости. А тогда, когда мы с Юлией любили друг друга и хотели быть счастливыми, развитие, которое мои вкусы получили благодаря Сомову, заставило меня сразу выбрать Ораниенбаум среди других дворцовых пригородов, которые приняты для ретроспективных мечтаний и совместной красивой жизни (как справедливо заметил Кузмин, это – вроде «русской души» или блохи, и поймать её трудно. А Юлинька тогда была (да и пусть остаётся) очень красивой высокой молодой женщиной с бронзой в волосах, которая имела внешность грёзы художника эпохи модерна и, по-моему, хорошо это сознавала). Сомов, между прочим, жил на даче в Мартышкино.

Моё самое первое чувство к Ораниенбауму, где я тогда ещё не бывал, было связано с его рисунком – с профилем маленькой девочки Оли, дочки сторожа кладбища в этом дачном посёлке возле дворцового города. Я впервые ехал туда именно с желанием разыскать это старинное кладбище, где когда-то давно Сомов и Бенуа набрели на захоронение голштинцев – солдат потешной гвардии императора Петра Фёдоровича. Разумеется, в дачной местности с пыльной дорогой и с казармами, закрывающими большой отрезок берега залива, внешне не было ничего приятнее других таких дачных мест по всей Ленинградской области. Однако в названиях двух соседних станций железной дороги Мартышкино и Ораниенбаум существует такая ехидная нежность, как будто это забытая в детстве травма, и разбирать её мне всегда казалось очень нужным душевным занятием. Поскольку я люблю раскладывать пасьянсы, то позволю себе сравнение, что основное в этом занятии не tableau , сложить которое требуют правила игры, а скорее тревожащая воображение дрожь в переменах карт; случайная остановка калейдоскопа на столе и даёт такую картину, которая чаще всего представляет собой неудачный исход игры и тем не менее вызывает головоломку и даже гадание (вечер, проведённый в разборе подобных картин, оставляет в голове приятное мерцание, как после большой прогулки, и некий суеверный энтузиазм). Моё сравнение вызвано, может быть, впечатлениями от одной старинной колоды карт, нарисованных очень во вкусе галантной эпохи, двумя из мастей которой являются, к слову сказать, мартышки и померанцы .

Привет,

ВК.

Выставка «Читальный зал», которую собрал художник Юрий Александров, работала только один день, 26 марта, в галерее Navicula Artis, и посвящалась, если можно так выразиться, искусству домашнего рукописания. На столах в зале можно было перелистывать девичьи тетради стихов вековой и полувековой давности, солдатские альбомы, микроскопические книжечки – «шпоры», и самые разнообразные произведения домашнего творчества: от альбомов настоящих комиксов до машинописных изданий романов Беккета, Роб-Грийе или Ионеско. За сердечностью такой экспозиции было, пожалуй, трудно оценить, что «Читальный зал» имел самый серьёзный смысл и стал первой попыткой показать совершенно особый статус, который имеет рукописная или машинописная работа.

Трудно давать чистую оценку занятиям, которые несут слишком тонкое и сокровенное содержание, чтобы не ускользать от готовых формул. Хотя всё принципиально новое, что возникло в искусстве за двадцатый век, связано именно с такими занятиями. Вряд ли нужно напоминать, в частности, какую роль имели рукопись и работа с разного рода «домашними типографиями» для русских футуристов и для неофициального советского искусства 1960–1980‐х годов. Причём речь идёт отнюдь не только о книге художника , как её понимают сейчас, и будет, с другой стороны, очень ошибочно видеть в домашних листках исключительно вынужденное существование искусства в условиях цензуры, как вчера, или денежной нищеты, как сегодня. Здесь следует обратиться к прошедшим несколько лет тому назад в Москве и в Петербурге выставкам группы Флюксус , где можно было увидеть множество таких «самоделок», которые за полвека стали настоящей разновидностью искусства участников этого последнего великого объединения европейских и американских авангардистов XX столетия.

Художник, характерный именно для XX века, – это человек, занятый изобретением своего собственного искусства; даже когда он заново открывает старое, он придаёт ему самобытный вкус, и нет особого парадокса в том, что субтильный интимный вид его произведения лучше распространяет на публику некий престиж, связанный с жизнью искусства, чем более традиционные и как-то скомпрометировавшие себя формы художественного или литературного дела. Классический пример, когда современное искусство не находит себя в таких формах, представляют собой знаменитые тома «Поездок за город» группы «Коллективные действия». Стандартная книга, в которую их собрало издательство, не могла передать читателю всего смысла, который был очевиден в их рукотворном виде. При сегодняшней полиграфии такая утрата не была обязательной, но другое дело, что традиционный вид печатного текста или станковой работы представляет собой некий общественный договор, обойдённый развитием современного искусства. В этом смысле не только «Читальный зал», но и целый ряд выставок в галерее Navicula Artis после её переезда посвящается (если поиграть словами) изучению того, как работать на новом месте: например, выставки Ивана Оласюка или Андрея Хлобыстина. В статье к «Читальному залу» Глеб Ершов справедливо заметил, что собрание Юрия Александрова имеет характер его собственного произведения или, выражусь скромнее, проекта. Пока трудно решить, является ли этот трогательный букет человеческих документов проектом для сладостных эрмитажей свободных художеств – или это проект памятника жертвам русской печати.