Пётр Алешковский - Секретики

Нам, первоклашкам, полагается взяться за руки. Я застегиваю на все пуговицы свой первый пиджак, встряхиваю ранец, и он плотнее садится на плечи. Деревянный пенал с карандашами и перьевой ручкой, чистенькие тетрадки и учебники в ранце отзываются, колотятся в стенку – первые учебники, они ведь тоже упомянуты в этой замечательной песне.

– Они знали! Они знали! – шепчу я тихонько. Песня прогоняет робость и страх. Я беру за руку Каринку, мою соседку, советскую молочную сестру, – наши мамы по очереди бегали в молочную кухню. У нее тоненькие черные косички с пышными белыми атласными бантами. В ее черных армянских глазах пляшут озорные огоньки. Каринке ничего не страшно! Мальчик, на голову ниже меня (неожиданно оказывается, что он мой тезка), берет меня за руку и тянет за собой. Послушной вереницей мы поднимаемся по ступеням и, пройдя ряд колонн советского ордера – белых тумб с толстыми базами-бубликами в основании, заходим в темный школьный вестибюль. Эти незамысловатые колонны, рудименты имперского петербургского стиля, оформляют вход в царство знаний. Серо-бело-коричневая змейка течет и течет и наконец исчезает в недрах школы, словно ее заглатывает огромный Левиафан, пожирающий нескончаемую стаю малька. Врата пройдены, микрофон унесен в директорскую, толпа родителей расходится. А песня всё льется и льется над пустеющей на глазах площадкой, советская песня, беспощадно веселая и назойливая. Двери рая закрываются.

Маркс, Ленин, Пушкин и Горький равнодушно взирают на опустевший школьный двор.

Анна Корниловна Якушкина стала нам матерью. Всем сразу. Так она сказала, написав свое имя, отчество и фамилию на доске. – Дети, я стану вам второй мамой.

С этих слов началась моя школа.

Большая, грузная, похожая на повариху в столовой, с толстыми мясистыми пальцами и очень доброй улыбкой, она вызывала доверие, ее хотелось слушать. Анна Корниловна красиво писала большим куском мела на доске прописные буквы: чертила две линии – одну над другой, решительно рассекала их косыми штрихами – получались клеточки, в которые она вписывала буквы. Строчные и прописные. Главное было – держать наклон. Мел издавал громкий “чпок”, прикасаясь к доске, скрипел и крошился, но, неотрывно двигаясь по поверхности, выписывал идеально красивые буквы.

Правильный наклон – от него всё зависело. Парты были старые, с откидными крышками, наклоненными к сидящему, с полочкой, где располагались специальные желобки для ручек и карандашей и отверстия для стеклянных чернильниц-непроливаек. Но мы уже писали дешевыми чернильными ручками с резиновыми пипетками. В их перьях застревали ворсинки бумаги, которые надо было оттирать о лежавшую рядом промокашку. Мне всё это очень нравилось. Пальцы правой руки вечно были в чернилах, я незаметно плевал на них и затирал чернильные пятна, засунув руку в карман, ткань справлялась с этой задачей куда лучше промокашки. Анна Корниловна застукала меня, схватила за руку, вытащила ее из кармана и пристыдила:

– Кто будет штаны отстирывать? Мамочка! Мамочку надо жалеть.

Мне стало стыдно, я чуть не заплакал и опустил голову к самой парте.

– Вот, возьми промокашку, поплюй на нее и ототри, а на перемене в туалете помоешь.

Свой совет она сопроводила действиями: поплевала на промокашку и тщательно протерла мои пальцы, показав наглядно, как это делается. Мне стало совсем не по себе, захотелось немедленно бежать в туалет и вымыть руку, теперь уже от ее слюней, но урок только начался, пришлось терпеть.

– Давай, столбик (так она нас называла), учись, новая мамочка плохому не научит, сядь прямо, не сутулься. Как надо сидеть? Как я учила? Покажи всем, да-да, с прямой спиной.

Я поерзал на сиденье, расправил плечи, сложил руки на парте – правая рука на левой, пальцы касаются локтей. Затем поднял правую руку, дотронулся пальцем до уха, зафиксировав расстояние от крышки парты, и взял из пенала ручку. Спина прямая, только голова чуть-чуть наклонена. Краем глаза отметил, что Зурик – Петька Зубрилин, мой сосед, – машинально повторил упражнение и тоже застыл с ручкой в руке.

– Вот молодцы мальчики, столбиками сидят, плечи расправлены, спина прямая (для наглядности она провела ладонью по моей спине, словно утюгом отгладила). Умнички, берите с них пример!

Нет, она была добрая и хорошая, но никак не мама, с этим решительно не хотелось соглашаться. Как только она отвернулась и пошла к доске, я немедленно скосил правое плечо и почти лег на парту: так выводить буквы в прописи было удобнее. Отчетливо помню, что пробурчал под нос: “Никакой я не столбик, а Петя” – и, успокоившись, быстро принялся писать букву “А” слева направо. Пройдя пять линеек, начал выводить букву “Б”. Дойдя до “Е”, остановился и поднял руку.

– Тетенька, тетенька, я уже до “Е” дошел, дальше писать?

В классе нервно захихикали и кто-то шепотом подсказал: “Анна Корниловна”. Учительница закатила глаза и, слегка подвывая, спросила:

– Ну что та-коэ, Алешковский? Еще раз объясняю: меня зовут не тетенька, а Анна Корниловна. Запомнил? Повтори!

– Ан-на Кор-ни-лов-на, – разбив по слогам, выговорил я смущенно и тут же закричал:

– А если уже до “Е” дошел, писать дальше?

– Нет, Алешковский, задание было писать только букву “А”.

Она подошла ко мне, взяла тетрадку:

– Поспешишь – людей насмешишь!

Толстым красным карандашом (у нее в карманах их всегда лежало много, про запас) она обвела несколько букв, правильно выдержав наклон.

– Я что говорила? Держать наклон! Наклон, Алешковский, понял? Хорошо, что ты знаешь алфавит, но мы тут собрались, чтобы научиться его еще и писать. Правильно писать, Петенька, понял? А теперь начинай сначала. И не спеши. Поспешишь, что будет?

Сперва я, конечно, старался и всё выходило как надо, но вскоре стал писать быстрее и быстрее. Буквы почему-то начали заваливаться набок, но я этого не замечал, заполнял строку за строкой и даже кляксы не поставил. Когда закончил вторую страницу, посмотрел на соседа – Зурик еще не исписал и половину первой. Он выводил каждую букву, а затем откидывался назад и разглядывал написанное с явным наслаждением. Тут прозвенел звонок. Я резко открыл крышку парты и помчался в туалет, который был наискосок от класса.

В туалете никого не было, но стоило мне пристроиться к первому от двери писсуару, и, о боже, в туалет вошла “тетенька” с тряпкой в руках и принялась мыть ее под краном. Остановиться было невозможно. Я попытался отвернуться, но не получалось, струя летела мимо писсуара. Заметив мое смущение, учительница подошла и застыла рядом.

– Не надо стесняться, столбик, мне удобней тут простирнуть, до женского далеко ходить, понимаешь? – сказала она ласково, глядя невинными глазами прямо на писсуар. – Ведь говорила же – я ваша вторая мама, разве ты стесняешься своей мамы?