Андрей Шляхов - Байки доктора Данилова 2

Однажды, во время перерыва в совещании, кто-то из президиума увидел на полу между первым рядом и президиумным столом исписанный лист бумаги. Поднял — вдруг что-то важное кто-то потерял? — начал читать да так и не смог оторваться, пока не дочитал до конца. А потом дал почитать Директору.

То было письмо, которое во время совещания писал своей любимой женщине один из участников. Подписано оно не было, потому что не было закончено, но по ряду признаков — упоминанию фамилии главного врача и т. п. — было ясно, что его написал Кукушкин. Помимо откровенных порнографических подробностей вроде «целую твои сладенькие сисечки» (не спрашивайте, каким образом ко мне в руки попала ксерокопия, я все равно не скажу), в письме упоминался и директор Департамента, которого автор нелестно именовал «старым м…аком», что в целом соответствовало действительности, поскольку директор был сильно немолод и звезд с неба не хватал.

Кукушкин клялся, что письмо написал не он и даже требовал проведения экспертизы, но экспертизу никто делать не стал. Спустя неделю в больнице появился новый зам по хирургии, а Кукушкин ушел на кафедру факультетской хирургии ассистентом. Долгих пять лет все думали, что именно он написал это письмо, но однажды во время новогоднего корпоративчика Дунаева спьяну проболталась…

Но в департаменте был уже другой директор, а в больнице — другой главврач, так что Дунаева спокойно работает в своей должности и поныне.

Хранящуюся у меня ксерокопию письма я намереваюсь отдать в музей истории медицины, только пока еще не решил в какой именно — то ли в музей вуза, который окончил Кукушкин, то ли в музей вуза, в котором училась Дунаева.

В лохматом 1992 году какой-то иностранный журнал купил за хорошие деньги у одного врача московской «скорой» подборку фотографий из скоропомощной жизни. Не знаю, сколько ему заплатили, но молва, как известно, все преувеличивает. Поговаривали о пятидесяти тысячах долларов, невероятной сумме для того времени (да и для нашего, в общем-то, тоже).

Доктор Гладышев впечатлился настолько, что начал возить с собой на дежурствах фотоаппарат «Зенит» и фотографировать все подряд. Отщелкивал за дежурство по две-три пленки, а в пленках тех, если кто не знает, было по тридцать шесть кадров.

Любимым развлечением сотрудников стали звонки на подстанцию в дежурство Гладышева. Старательно изменив голос и имитируя иностранный акцент, они сообщали о желании приобрести снимки… Иногда назначали встречу для переговоров. Короче говоря, издевались как могли.

Когда пациенты спрашивали Гладышева, для чего он их фотографирует, Гладышев отвечал:

— Для учебника.

Народ проникался — ах, какой умный доктор, учебник пишет!

Однажды, уже на втором году таскания фотоаппарата, коллеги попросили Гладышева запечатлеть их на память. Повод для этого был — один из врачей уходил на пенсию. Гладышев долго отнекивался, а затем признался, что в фотоаппарате нет пленки. Раскрыл, показал — пленки действительно не было.

— На хрена ты его таскаешь? — удивились коллеги.

— Он заработок увеличивает, — объяснил Гладышев. — Автору учебника на лапу дают больше.

У доктора Мартынова был хронический насморк. На дежурствах Мартынову не раз приходилось закапывать в нос капли. «Голову могу забыть дома, а капли — никогда», грустно шутил Мартынов.

Частенько Мартынов бывал раздражительным. Ему прощали, потому что он после просил прощения у тех, кого обидел, да и вообще его было жаль — тяжелая семейная ситуация, изматывающая работа на полторы ставки, и нередко без фельдшера. Мартынов охотно работал в одиночку, потому что за это доплачивали. Денег требовала жена, которую Мартынов ласково звал «пылесосом». Справлялся он в одиночку хорошо, потому что был грамотным, рукастым и быстрым. Приедут две бригады на крупное «авто», так пока врач с фельдшером из другой бригады одного пострадавшего «отработают», Мартынов уже двоих успеет полечить по полной программе. Метеор, а не человек!

В глубине души Мартынов был добрым и сострадательным. Он жалел пациентов и старался как можно полнее облегчить их страдания. Там, где другие кололи анальгин, Мартынов делал промедол или морфий. Чтоб уж наверняка обезболить.

Однажды на подстанции появилась новая докторша, очень искренняя и прямодушная женщина.

— Народ, у вас не медицинское учреждение, а клуб слепых олигофренов! — сказала она после первого же совместного дежурства с Мартыновым. — Вы разве не видите, что с вами рядом конченый нарик работает?

Народ пригляделся — и правда нарик. А до этого несколько лет никому и в голову не приходило, даже заведующей.

Мартынов изобразил оскорбленную невинность и уволился. Стал работать в среднедальнем Подмосковье, тоже на «скорой». Там из-за жуткой нехватки кадров брали всех подряд и закрывали глаза на все.

Искренняя докторша ушла следом за Мартыновым после того, как назвала старшего фельдшера Казарину «тупой пробкой». Казарина умела создавать жизненно невыносимые условия. Докторшу эту никто на подстанции не вспоминает, а вот Мартынова помнят. Попробуй только кто на людях в нос капли закапать, так сразу шуточки-подначки начинаются, а потом заведующая к себе приглашает для приватной беседы.

Доктор Мамаева по прозвищу Комсомолка сильно боялась быть изнасилованной на вызове. Надо сказать, что основания для этого у Мамаевой были. Прозвище свое она получила не из-за членства в давно забытой организации, а по аналогии со Спортсменкой, Комсомолкой и Просто Красавицей из кинокомедии «Кавказская пленница». Красивых чаще хотят изнасиловать, такова уж суровая правда жизни. А Мамаева вдобавок была миниатюрной и большеглазой, что создавало ощущение беззащитности…

Ощущение это было ложным.

Во-первых, субтильная Мамаева обладала резким брутальным характером.

Во-вторых, всегда имела при себе баллончик с «перцовкой» и остро заточенное шило.

В-третьих, она посещала какие-то крутые курсы самообороны и посещала недаром.

Однажды водитель Миша Кирилин, безмозглый двухметровый амбал, попытался поднять Мамаеву на смех — ты, мол, сколько не тренируйся, глиста, с настоящим мужиком все равно не справишься, все решают вес и сила. Мамаева предложила Мише попробовать обнять ее и поцеловать. «Да я тебя не только обниму, но и изнасилую…» — заржал Миша. Десятью секундами позже он валялся на полу после серии ударов по кадыку, причиндалам и большеберцовой кости. Лежал и не знал, бедолага, за что ему вперед хвататься, так все болело.

— Это я тебя еще пожалела, — сказала Мамаева, — не стала пальцами в глаза бить.