Ольга Румбах - Ловля ветра, или Поиск большой любви

Сердце упало, когда, опомнившись, я не увидела нашей группы. Никак не могла поверить, что это случилось со мной. Во рту мгновенно пересохло. Не люблю вспоминать, что было в последующие два часа. Паника. Я побежала. Туда, откуда мы шли, — и в противоположную сторону от места, куда следовало, и куда направлялась в этот момент наша группа. И металась потом между автобусами и людьми, которые, как в вавилонском столпотворении, говорили, казалось, на всех языках мира, и кидалась к ним, не понимающим: «Не видели?! Здесь! Автобус такой, сиреневенький… красивый такой… "Борис-тур" называется?..»

Мне улыбались. Разводили руками. Осторожно обходили-обтекали и смыкались за моей спиной шумливым горным потоком. Очевидно, у меня было такое лицо, что водитель одного из великого множества припаркованных автобусов вышел из своего уютного кондиционированного салона и стал участливо спрашивать, что произошло. Увы, на иврите. Что я могла сказать? Разве что про красивенький, сиреневенький автобус… На чистом русском… От волнения из моей бедной головы повыскакивали даже водившиеся там немногие английские слова. Конечно, он меня не понял. Нашел говорящего по-русски таксиста, бывшего нашего. Тот подошел, выслушал вполуха и сказал, что может, если, конечно, у меня есть деньги, отвезти меня к Яффским воротам. Это на выезде из Иерусалима.

И что? Я представила себя стоящей у городских ворот, как евангельский прокаженный. Садится солнце, длинные тени ложатся на выжженную, святую, но чужую мне землю, и некуда пойти, и не у кого спросить…

Тут уж мне стало совсем дурно.

Израильтянин заметил это, скрылся в салоне и вышел, держа в руках запотевшую бутылочку воды. Тогда я и различила слово, которое он повторял чаще всего: савланут. Терпение. Он певуче, успокаивающе приговаривал, и смотрел черными своими теплыми глазами, ободряюще улыбался, и мне стало немного легче. Таксист, мой бывший соотечественник, воспользовавшись заминкой и даже не дождавшись ответа, испарился.

Была зацепка — «Борис-тур». И израильтянин, дай Бог ему здоровья, стал звонить туда, что-то с жаром говорить, активно жестикулируя, потом спросил у меня фамилию. Бог знает, как поняв его, я назвала, он передал невидимому собеседнику. Потом радостно закивал и замаячил мне глазищами: мол, да-да, есть такая, «рак рэга», минуточку терпения. Еще полчаса сложных переговоров по телефону с водителем нашего сиреневенького автобуса, — и вот уже еду я в такси, и где-то, не выпуская трубку из рук, активно взбадриваемый моим спасителем, встречает меня водитель.

А потом… я три часа сижу в автобусе, под землей, на автостоянке, а там, наверху, Храм Гроба Господня… и Голгофа… и Крестный Его путь…

Я отчаянно горюю и время от времени порываюсь выйти и отыскать дорогу к Храму. Но сначала — выход из загазованного, полутемного лабиринта автостоянки… Водитель удерживает меня: «Так вы вообще потеряетесь, не сможете даже домой попасть». И, повозившись на переднем сиденье, укладывается спать.

В Рамат-Ган, где гостила, я попала к вечеру. Пропустив самое важное, самое нужное, ради чего и отправилась ранним утром в Иерусалим. И это при том, что в автобусе, сколько я могла заметить по внешнему поведению, верующих практически не было. Кроме меня.

А через неделю оранжевый автобус другой туристической компании вез меня по тому же маршруту. И экскурсовод, живой и веселый, в шлепанцах на босу ногу и легкой майке, с волосами в тугих завитках, рассказывал историю страданий и воскресения Христа. И пересчитывал, как наседка, «своих» на каждой стоянке, и слыхом не слыхивал ни о каких восьми-десяти процентах, и удивлялся, что можно, оказывается, уйти дальше по маршруту, кого-то не дождавшись. И это опять был израильтянин. А родители его — выходцы из России. Так что знание русского языка у него, можно сказать, от нас, а сердечность и приветливость все же от них, от израильтян.

А вернувшись домой и выйдя из самолета, я полной грудью вдохнула замечательный наш крымский воздух, чистый и вкусный, и с удовольствием услышала от прилетевших со мной израильтян восхищенное: «Вот это воздух!» А несколькими минутами спустя, уже наткнувшись на заспанных и хмурых таможенников, уловила за спиной так запомнившееся мне слово: «Савланут».

Мирно вожусь на кухне — шпигую чесноком индейку, если кому интересно, хотя это к делу не относится. Первые дни лета. Окна нараспашку, ветерок раздувает кремовые занавески.

Улица живет своей жизнью. Слышу приближающийся детский голосок, полуплачущий. По мере приближения различаю слова: «Папа, "позалей" меня! Ну папа, ну "позалей" меня!» В ответ слышу рассудительное (или равнодушное?): «Вот придем домой, вот тогда и пожалею».

Выглядываю в окошко. По залитой солнцем улице идет семья: мама, папа, за руку с папой мальчишечка лет трех, не больше. Папа коренастый, невысокий, мама повыше, оба, само собой, молодые, но не юные. Ребенок, в трогательной такой кепочке с козырьком, все запрокидывает голову, пытаясь заглянуть папе в лицо, все просит: «"Позалей" меня, папа!», и семенит рядом, и забегает вперед — насколько позволяет сильная папина рука, — забегает, чтобы удобнее жалеть было, чтобы подхватил папа на руки, обнял крепко — и все! И он счастлив! И растворилось, как и не было, детское горе… Нет. Ну почему?!

«Обними ребенка!» — телепортирую я в клетчатую спину скрывающегося из вида мужчины. И с болью вспоминаю свое, когда вот так же, занятая своими мыслями (ну какими такими мыслями?!), не пожалела, не приголубила, не выслушала ласково свое дитя, не взяла, уставшую, на руки. И где оно теперь, это дитя? Красивая, успешная, сильная женщина с жесткими нотками в голосе — это что, то самое дитя? Не догонишь уже, не пожалеешь…

И когда говорю дочери по скайпу, что у меня опять бессонница или что-то сегодня плохо себя чувствую — это оно и есть: «пожалей меня, пожалуйста», и теперь уже дочь, занятая своими мыслями и своими делами отвечает рассеянно: «Да?» — и я узнаю ее, эту мерзкую равнодушную интонацию, мою интонацию из ее детства…

Шпигую индейку, вслушиваюсь в удаляющийся звонкий голосок, повторяющий уже в пятнадцатый или двадцатый раз, терпеливо не срывающийся на истерику: «Папа, пожалей меня! Папа, пожалей меня сейчас!»

Да какие же у нас сердца, Господи?!

Воскресное утро. Солнце весело смотрит в окна, лучи его забираются в самые потаенные углы кухни, и особенно видны становятся скопления пыли и грязи. Зимними вечерами приходишь домой после работы, и таким уютным кажется собственный домик, таким милым и чистеньким. Но приходит воскресное утро… Вот так же и мы кажемся себе чистенькими и милыми — пока не взойдет в сердце солнце — Христос. Но это так, отступление.