Ольга Румбах - Ловля ветра, или Поиск большой любви

Через полчаса Татьяна, закутанная в уютный байковый халат, уже сидит в кресле, подобрав ноги, читает «Иностранную литературу».

Она умрет позже, через три года. От рака желудка. Умрет, оставив сынишку, такого долгожданного, который только-только еще учился говорить «мама».

«Что хочешь возьми, но дай ребенка…» Кто ж так молится?

Свежее июньское утро. В окна старой больницы с высоченными окнами смотрят липы. Густой их аромат вплывает в кабинет офтальмолога и теснит мертвящий больничный запах, запах немощи, страданий, запах беды.

Петровна лежит на жесткой деревянной кушетке. Лежит расслабившись, ей хорошо, спокойно. Кушетка очень физиологична. Далекий потолок обшит глянцевым пластиком, и Петровна видит в нем себя, распластанную, смиренную, в черном платье в горошек и старых итальянских туфлях. Немного поколебалась, прежде чем забралась на кушетку в обуви, но вспомнила, что стельки в туфлях продрались до неприличия, да и кушетка застелена медицинской зеленой клеенкой — ничего, сойдет и так.

Молодая докторица в крахмально хрустящем халате и с мятной жвачкой во рту, свесив длинные волосы, что-то пишет в карточке. Диагноз такой-то — говорит она медсестре. Петровна не расслышала, какой именно, и лень было переспрашивать. Ей велели несколько минут полежать после измерения внутриглазного давления. А до этого врач завела Петровну в темную комнату и, обдавая запахом мяты, рассматривала в свете специального фонарика Петровнино глазное дно, где порхали черные мушки и плыли неспешно прозрачные кружочки. А еще у Петровны в глазах стало двоиться. Смотрит Петровна в темное небо, а там натурально два месяца молодых. И звезд, соответственно, вдвое больше.

«А, так бывает, когда оси расходятся, это нормально», — сказала беспечно доктор. И у Петровны отлегло от сердца. Ну, раз нормально, то чего ж беспокоиться? Неудобно, это да. Вообразите: сразу две нитки вдевать в два игольных ушка. И потом, писать текст дублированный — двумя правыми руками и в двух экземплярах. И еще неудобно на собеседника смотреть. Когда у него два глаза, то справляешься не задумываясь, а если глаза четыре?.. В который смотреть?

Но если это, как говорят доктора, вариант нормы, то и ладно.

Свежее июньское утро, молодое, звенящее. Птицы чирикают радостно. Петровна смотрит на себя, отраженную в потолке, такую маленькую, со сложенными на груди ручками, и думает о том, как Господь, должно быть, умиляется, глядя на нас сверху, из своего прекрасного далека. Потому что сверху мы кажемся такими мелкими, такими милыми и безвредными, и дела наши, великие и ужасные, — если глядеть с небесной высоты — тоже такие мелкие и, в общем, извинительные. «Вот что значит — сменить угол зрения», — подумала Петровна, задремывая на своей удобной кушетке, под легкое шуршание докториной ручки по бумаге, скрип старого стула и задумчивый шелест листьев за окном.

У нее было редкое имя — Неля. Кто-то звал ее на французский манер Нелли. Ну а в своих кругах отзывалась она и на Нельку.

Была Нелька одинока. В поиске то есть. Ну не может, не может женщина, когда ей 35, когда она еще вполне свежа и полна желаний, согласиться на одиночество.

Долгим завистливым взглядом провожала Нелька супружеские пары. Именно супружеские, потому что молодежные парочки «унисекс», когда не поймешь, кто есть кто, вызывали только раздражение. У супругов все выглядело иначе. Одинаковая (видно, что долго приноравливались) поступь, одинаковое — тихое, успокоенное друг в друге — выражение лица… Она доверчиво опирается на его руку, он несет ее сумку… Ах! Неля глубоко вздыхала, утоляя сжавшееся сердце, но воздуха все равно не хватало и хотелось плакать.

Понуро возвращалась она домой. Вокруг звенела весна. Мягко, сквозь нежную дымку, светило солнце, вызывая к жизни природу: птичек, листочки, цветочки — и Нелькины веснушки тоже. Но молодая женщина (точнее, девушка, ибо пребывала наша героиня в горько затянувшемся девичестве) ничего не замечала. Шла домой всегда одной и той же дорогой. И так было долгие годы: работа-дом, работа-дом. «Хомут-стойло, хомут-стойло», — шутила она.

А дома ждала мать. С тревогой вглядывалась в лицо. Тихонько вздыхала, потому что это была и ее боль тоже. Спешила накормить дочку. За ужином в тесной кухоньке, где буквально все находилось на расстоянии вытянутой руки, мать рассказывала мелкие свои новости. Опять плохо спала. С вечера так жало сердце, так жало… И отдавало в лопатку. Но ничего, сейчас уже полегче. Соседка заходила, жаловалась, что невестка не дает внука… И осекалась, метнув взгляд на дочь.

Неля молча ела, не чувствуя вкуса еды. Смотрела на материны руки, такие родные, почти коричневые, с голубыми ручейками вен, с узловатыми пальцами, — не знающие отдыха материнские руки.

Конечно, она любила мать. Но иногда так раздражалась… И этот ее виноватый вид, и жалкие попытки познакомить дочку с какими-то знакомыми своих знакомых — мужеского пола, конечно… И вечное заглядывание в глаза, — глаза, полные тоски, которые приходилось поэтому прятать, чтобы не расстраивать мать… Как хотела бы Неля жить одна! Тогда не надо было бы притворяться, делать довольное лицо… И ужасалась Неля таким мыслям, и считала себя предательницей и чуть ли не убийцей — ведь матери для этого надо было бы, как минимум, умереть… Но что-то мерзкое шевелилось в душе и нашептывало, что вот тогда-то уж точно вышла бы она замуж, родила бы ребеночка, славного такого мальчишечку…

Неля судорожно вздыхала и, резко поднявшись, шла стирать, или мыть посуду, или наводить порядок на книжных полках — что-нибудь делать, чтобы не роились вечные эти мысли, от которых делалась она несчастной.

«Она сделалась больна», — ухмыльнулась про себя Неля, большая любительница русской литературы, и встала из-за стола.

— Иди отдыхай, дочка, — поднялась и мать, — я все сделаю. Чай позже попьем?

— Как хочешь, мама, — вяло отозвалась Неля и пошла к себе в комнату, ругая себя и за лень свою, и за сухость к матери. А ведь кроме матери у нее, собственно, никого и нет… Вернулась — заставила себя вернуться — обняла мать, которая уже привычно склонилась над раковиной: — Спасибо, мамуль! Я так люблю твои голубцы!

— На здоровье, дочка! — дрогнувшим голосом отозвалась та, — я на работу тебе соберу, еще остались.

И отвернулась, пряча повлажневшие вдруг глаза. Текла вода, с урчаньем исчезая в воронке раковины, капала на фартук с натруженных рук. Две женщины, мать и дочь, стояли обнявшись — в одном горе, в одном немом вопросе: где он, суженый, почему нет его? Чем это Неля, умница и красавица, нехороша для женихов?!

И того не знали, что он уже на подходе.