Ольга Румбах - Ловля ветра, или Поиск большой любви

Полчаса спустя, когда начищенная картошка уже весело булькает в кастрюле, я вижу, как они вдвоем с матерью сидят на бордюре, понурые, убитые какие-то.

Эта семья в нашем дворе недавно, и я мало что о них знаю. Женщина, довольно молодая, работает дворником. Она была замужем за пожилым мужчиной, который и купил квартиру в нашем дворе. Не так давно он умер, женщина овдовела. Квартиру купили у пьющего мужчины, который ушел жить к сожительнице. Какое-то время того можно было видеть с сильно накрашенной блондинкой в летах. Они шли всегда под ручку, ступали подчеркнуто прямо и были чаще всего «под градусом».

Женщина на улице, не отнимая, держит у рта платок. Время от времени показывает «ваву» сыну, мол, смотри, вот, и на платке тоже кровь, а тот качает участливо головой, чешет ногу и нетерпеливо смотрит в перспективу улицы.

Что случилось? Скорую, что ли, ждут? Начинает помучивать совесть. Может, нужна помощь?

Совесть — штука неприятная, и уж если она начинает вас жевать…

Выключаю газовую конфорку, сую ноги в мужнины туфли — так быстрее — и выхожу на улицу.

— Что-то случилось?

— Да Сережка, гад, напился. Вы знаете Сережку? У которого мы квартиру купили? Он как напьется, такой дурак… Вот…

Отнимает на секунду платок — затекшая, опухшая щека, затекший глаз. Из носа сочится сукровица.

— А еще меня ударил! — картаво и немного даже хвастливо говорит подросток и показывает свою гладкую щеку без видимых повреждений.

Не понимаю…

— У него что же, претензии к вам из-за квартиры? Он пришел к вам утром и напал?

— Ну… — мнется женщина, низко опуская голову. Ей стыдно. Наконец она выдавливает: — Мы с ним жить стали… А вчера он напился. Буянил до утра. Вот, милицию вызвала, дожидаемся.

Вот оно что!

Через минуту я уже остервенело тру мочалкой кухонный стол и не гляжу в окно. Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я (1 Кор. 7, 8) — вспоминаю слова апостола и всей душою соглашаюсь с ним. Впрочем, если и женишься, не согрешишь… Но таковые будут иметь скорби по плоти; а мне вас жаль (1 Кор. 7, 28).

Я не смотрю в окно, но знаю, что на пыльном бордюре сидят, пригорюнившись, двое, мать и сын, которым так хотелось немного счастья. И жалость, жалость сжимает мое сердце.

«Во блаженном успении ве-е-чный поко-о-й», — возглашает диакон сильным, гибким тенором и, похоже, сам любуется красотой звука. Как и ладан, звук прихотливо извивается, разреживается и медленно плывет вверх, к куполу. «Помяни, Господи, души усо-о-пших ра-аб Твои-и-х… — и речетативом: — Новопреставленного Вениамина, новопреставленной Параскевы…»

Параскева — моя тетушка. Она умерла вчера утром. Умерла в далекой Сибири, так далеко, что кажется, на другой планете.

Вениамин — ее муж. И он тоже умер. Нет, ничего такого не случилось, они умерли, по библейскому выражению, «насыщенные днями». Обоим было около восьмидесяти. Но — вместе. Помните, «они жили долго и счастливо и умерли в один день».

Да, они прожили долгую и трудную жизнь, но были ли они счастливы?

Тетушка — сестра моего отца. Но он умер рано, и тетю я видела лишь в раннем детстве. Звали ее тогда пышно — Павлина. Даже не Полина, а именно Павлина. И была она отменной красавицей. И еще она была моей крестной. Я жутко гордилась такой красивой крестной и, достав из плюшевого альбома, подолгу рассматривала ее фотографию — брови вразлет, яркие глаза, горделивая посадка головы, — ища сходства с нею, хоть малюсенького, хоть отдаленного сходства — все-таки родня…

Мы не виделись много лет, да, собственно, целую жизнь. И вот год назад я предприняла поездку на родину. Это четверо суток поездом. И это совсем не скучно. Смотришь целыми днями в окно, а там летят полустанки, города, отдельные затерявшиеся в зелени домишки, нарядные и совсем простые, изредка мелькнет золотой купол церкви, иногда — острие мечети, и — уходящие за горизонт по-сибирски широкие реки, гулкие мосты над ними, ажурные, когда вода плещется где-то в пугающей глубине, кажется, прямо под колесами несущегося поезда… Какая же Россия огромная! И могучая!

Захолустный городишко, в котором я выросла, пыльный, сплошь залепленный рекламами, но все равно такой родной… Встреча, объятия, слезы… Конечно, тетя постарела и мало похожа на фото из моего альбома. Стала грузной, одышливой. Уже не летят по лицу шелковые брови, потускнели глаза, но и все же она еще красива какой-то благородной старческой красотой.

Обращаю внимание на современную мебель, затейливо драпированные шторы, картины на стенах. А тетя вспоминает старые свои секретеры и «горки» и вместительные, толсто лакированные, шифоньеры. Рассказывает, что со всем этим пришлось расстаться, когда дочка затеяла у себя грандиозный ремонт и заказала себе еще более новую, еще более современную мебель, а эту свою отправила старикам. «А они мне сто лет не нужны, гробины эдакие, — говорит тетя и указывает на массивные кресла и диван, — мы бы и со своей мебелью дожили. Там одна только полировка чуть не в палец толщиной была… Как вспомнишь, сколько ночевать пришлось под магазином, чтобы достать ее… Вон, со стариком менялись, ночь он, ночь я. Пропустишь очередь отметиться — выкинут вон из списка. А досталось все чужим людям. Сосед забрал — и с удовольствием. Еще бы, такая мебель…»

«Ма-а-а-ма», — тянет дочь досадливо. Видно, разговор заводится не впервой. «Ладно-ладно», — машет рукой тетя и смеется, и теплые зайчики играют в ее золотых зубах.

А вообще-то уже невесело. Уже тетя знает о своем заболевании тяжелом. Тревожится, временами отчаивается, бегает в церковь помолиться и очень надеется выжить.

Склоняемся над фотографиями. Альбом у тети пухлый, тоже плюшевый, только у меня зеленый, а этот, кажется, бордовый, от старости уж и не поймешь какой.

И встает перед глазами добрая половина моего синодика «об упокоении»: Петр, Константин, Иоанн, Алексий, Мария, Феодора, опять Алексий, Анатолий — все молодые, здоровые, веселые. А главное — живые. В кургузых пиджачках, широченных брюках и вельветовых курточках, в ватниках и кирзовых сапогах. Бабушка — в неизменном платочке и ситцевом платье. Доброе морщинистое лицо, натруженные руки спокойно лежат на коленях. За спиной — построенный младшим сыном дом. И всматриваешься в бревенчатый этот домик, в котором бывала в детстве, пытаешься угадать, что там, за занавесками. Все так же лежат и дозревают на семена огромные (самые лучшие!) помидоры? Или стоит в горшке чахлый алоэ? Утружденные большими огородами, сибирячки того времени не особенно-то разводили комнатные цветы. А зачем? И так кругом роскошная природа. Правда, когда живешь там, ее попросту не замечаешь.

На всех фотографиях — родной лес, родные березки, родное небо, огромное, от горизонта до горизонта, и убегающие вдаль проселочные дороги, выбирай любую. По одной из них я и укатила когда-то, вместе с мамой, за тридевять земель. А по другой бережно, на руках, отнесли отца на сельское кладбище.