Ольга Румбах - Ловля ветра, или Поиск большой любви

«А это Николай, вот он, стоит… И вот еще, тоже он…» Тетя сказала это значительно, и я невольно всмотрелась в юношеское широкоскулое лицо, в невысокую фигуру в гимнастерке, пытаясь догадаться, кто это. «Вот за кого я должна была выйти замуж, а не за кого попало… Счастливее была бы…»

«Кто попало» — муж — в описываемый момент лежал, подремывая, на диване. «А он не обидится?» — пугливо спрашиваю я и кошусь на Вениамина. «А он не слышит ничего», — пренебрежительно машет рукой тетя.

Высокий, когда-то красивый, Вениамин и погуливал, пока мог, и попивал, пока позволяло здоровье. Но семья была у него всегда сыта и одета-обута, этого уж не отнимешь. «Торгаш, — презрительно говорила тетя, — бывало, по собранным уже полям проедется на велике, понавезет всего, овощей всяких, потом их закатываем. Или малины насобирает на даче — стоит стаканчиками продает».

Не любила… А может, любила когда-то, да за жизнь он ей «все нервы повытрепал», какая уж тут любовь. А может, парень этот в выцветшей своей гимнастерке покоя не давал… Теперь уж не спросишь. «Во блаженном успении вечный покой».

Ах, вечно это сослагательное наклонение — если бы да кабы!

Как это мешает быть счастливой! Жить с человеком, страшно сказать, более полувека и считать его не своим… Грустить над плюшевым альбомом, думать, что худенький тот мальчишка в гимнастерке один мог составить ее счастье…

Все плохое, случающееся с нами, происходит за возношение наше — считал преподобный Марк Подвижник. И если посмотришь беспристрастно на свою жизнь, на жизнь знакомых тебе людей, не можешь не согласиться с подвижником.

Павлина в юности вышла было замуж. Оба совсем зеленые — ни ума, ни ответственности друг перед другом. И что? Развелись, прожив месяц, не успев друг друга хоть сколько-нибудь узнать, не почувствовав вкус супружества. Причина — родня его приняла невестку неласково. И та вспылила, фыркнула, ушла не обернувшись.

Вот так-то, видимо, и появился в тетиной жизни Вениамин. Нелюб, да делать нечего, надо нести. Хотя и здесь есть простор для милости Божией. Точнее, был. Приняла бы эта красивая гордая женщина мужа как волю Божию, не косила бы глаза в альбом, — возможно, были бы счастливы. Ах, вечно это сослагательное наклонение — если бы да кабы!

Упокой Господи души усопших раб твоих Вениамина и Параскевы, не помяни греха, всели их в селениях праведных. Во блаженном успении вечный покой.

«У меня все хорошо», — говорит дочь. Голос ее в телефонной трубке какой-то безжизненный. Малорадостный, как говорил герой фильма моей юности. Нас разделяют километры и километры, но я знаю, чувствую, что вовсе и не хорошо, что-то томит ее, мучает. Ностальгия — звучит красиво. Томно так, нежно, завораживающе. А кто изведал это, знает, что ностальгия — это когтистый зверь, скребущий сердце человека, живущего на чужбине.

И ничего нежного в этом нет. Разве что любовь к тем, кого оставил на родине, становится нежнее. И к самой родине, на которую, в общем-то, наплевал, и к родному дому, казавшемуся всегда таким неказистым, но который снится и снится… Вот выходишь из троллейбуса, пересекаешь, лавируя между машинами, улицу, площадь. Вот первые выбоины родной улицы, соседний дом, и… просыпаешься. И так из ночи в ночь, изматывающе, неотвязно. А матери в это время тоже неотвязно снится, что открывается дверь, и буднично так входит дочь, которую не видела два года.

Когда дочь приезжала, первое, на что обратила внимание, несущийся отовсюду мат и непролазная темень по вечерам. Но уже на следующий вечер разглядела: «О, у вас звезды видно!»

Ну да, живем помаленьку. Стараясь не слышать мат, смотрим на звезды. Радостно открываем двери друзьям. Подолгу пьем чай. Потому даже, несмотря на неурожай, варенья заготавливаем всегда много. И друзья у нас, и люди, и проблемы у этих людей — все разные, но такие понятные, близкие и даже милые сердцу. За исключением разве что проблем. Те — просто понятные, а потому уже не такие страшные. А чужбина — чужбина и есть. Люди, проблемы… Не так разговаривают (и не о том), не так едят, не так веселятся. Привыкнуть можно. Почувствовать себя своим гораздо сложнее. Если вообще возможно. Там, за границей, особенно чувствуется, что ты — из другого теста. И все. И ничего с этим не поделаешь. То есть, может быть, и можно, но это слишком большое насилие, это значило бы отказаться от себя, своего естества. Вопрос: хочу ли? Тут-то и являются на сцену некие весы, на одной чаше которых обретенное материальное благополучие (вовсе не факт), а на другой — веселая стайка утраченных друзей, родных, навсегда забравшиеся в сердце пейзажи, равных которым по красоте не находишь нигде в мире. И по-особому уютные южные города, и даже запах асфальта после дождя, который тоже — особый, родной. Что перевесит?

Задумавшись, еду в троллейбусе. Перебранка достигает моих ушей, уже набрав обороты. Огромный, элегантно одетый африканец пытается оплатить проезд. Все больше раздражаясь, кондуктор говорит ему: «Дайте мне такую же монетку, только другую». Непонимание в глазах-черносливах. Еще раз: «Ну такую же, только другую, что тут непонятного?!» — «Но другую?» — «Да!» — «Но такую же?» — «Такую же, да! — взрывается кондуктор и, наконец, поясняет, — автомат у нас считает деньги, погнутая она у вас, как нам ее считать?» — «Хватит! — взвыл африканец и бессильно рухнул на сиденье, — не понимаю, пожалуйста, больше не могу!» — и в полном отчаянии уставился в окно.

Постояв мгновение, кондукторша ретировалась. Наверное, плюнула на бестолкового иностранца и решила посчитать его неправильную монетку вручную.

«Не понимаю…» — еще раз пробормотал иностранец и с экспрессией добавил что-то по-английски.

Правильно. И не поймет. В этом надо родиться.

«Пока руки не оборвешь — счастье не добудешь, вот», — говорит Наташа Каличкина. И смотрит на меня голубыми своими глазами на утомленном, но добром лице. Смотрит выжидательно: соглашусь не соглашусь.

Молодец. Готовилась к очередной нашей встрече в библиотеке, где я теперь работаю. Вот и пословицу народную кстати вспомнила.

«Ну вот, ты все руки себе пообрывала, а счастье твое где?»

Это уже не первый наш разговор, и я знаю, о чем говорю. Знаю с ее же слов.

Жизнь не баловала Наталью с детства. Мать была суровой к своим дочерям. Бог знает почему…

Я прочитала где-то, что все мы — жертвы жертв. Прочитала — и утешилась окончательно и в своей какой-то недолюбленности детской, во многом определившей характер, а значит и судьбу. Ведь если — рассудила я — жизнь наших матерей была такой трудной и лишенной любви и тепла — откуда взяться любви в их измученных сердцах? Откуда? Война, всевозможные лишения, голод… А наши отцы, ушибленные войной? Мой отец, например, добрейший, мягкий человек. Он прошел всю войну, не раз попадал под бомбежки на своей «полуторке», чудом остался жив. Вернулся с фронта, завел семью, детей. И… держал топор под диваном. Если кто-то чужой стучал в дверь, он напрягался и тянул руку к топору… Мама пугалась этого, трепетала за нас. А после того, как в соседнем селе контуженный фронтовик в диком каком-то припадке изрубил всю свою семью, включая детей, мама и вовсе собрала нас, всех четверых, и перебралась в город — в никуда. Работу нашла быстро — учителей не хватало. Помню, жили мы какое-то время в большом помещении школьной группы продленного дня, в хаосе буфетов, столов, лавок, стульев, вперемешку с огромными узлами — всего домашнего скарба, загромоздившего комнату. Мы хоть и чувствовали тревожность момента, но были в восторге! Мама с бабушкой искали жилье, а мы с братьями по целым дням, запертые, играли среди этого хаоса, так будившего воображение. Потом купили дом, плохонький, конечно, абы из чего собранный, но и тому были рады. Я смотрю теперь, спустя целую жизнь, на него через спутник, благо есть в Интернете такая программа. Вижу дом, деревья, посаженные еще мамой, тень от них, длинный узкий огород. Вижу большую серую крышу и вспоминаю, как мама с бабушкой латали этот наш обшитый… погоди, как же это называлось — что-то вроде паркета, выкрашенного в зеленый цвет, — домик все время, что жили в нем. Ремонтировали чисто по-женски, широко используя чулки — куда ж без них. Замешивали этак цемент, армировали его чулками и заделывали бреши в фундаменте. А что, держалось крепко.