Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Какой петух?

— Я вам еще не рассказывал о нем?

— Нет.

— Это очень серьезный вопрос.

— Что?

— Не рассказывал ли я вам про это?.. Человек в моем возрасте обязан задавать этот вопрос перед каждой фразой, чтобы не стать посмешищем, то есть чтобы не повторяться до омерзения.

Мацина улыбнулся Павловскому, прикрыв свои бесцветные глаза, и рассказал ему, что видел однажды, когда был дома в родном селе, в Дубованах.

— В тот год тоже была погожая весна, — начал он, — такая весна, какие случались в деревнях. Дубованы тогда просто желтели от гусят, цыплят, утят, и я, студент на каникулах, окапывал садик перед родительской халупой. Садик находился у самой дороги, и недалеко от него, над речкой, был расшатанный деревянный мост. Когда по мосту ехала телега или мчалась машина, бревна грохотали, будто гремело из-под земли, а на мосту поднималась густая тяжелая пыль. Окапываю я садик — это было во время пасхальных каникул, — вдруг разогнул спину, выпрямился и вижу, как с соседнего двора выбегает на мост хорошенькая крапчатая курица. Наверно, она долго смотрела, какая отличная пыль поднимается на мосту, и ей захотелось насыпать себе этой пыли в перья и под крылья. Она уселась посередине моста и крыльями начала сгребать ее на себя. У моей мамы был тогда прекрасный петух, красавец, она им очень гордилась. И я вот как закрою глаза, так вижу, как этот красный петух с зелеными шпорами и огненным гребешком мчится со двора и — на мост. И конечно, мой дорогой пан инженер, прямехонько на курицу, хотя на мост со скоростью для тех времен фантастической — около сорока километров в час — въезжала «праговка» с районным врачом. Загремело, пыль поднялась, осела, и на мосту остался раздавленный петух, ну конечно, со своей партнершей — два мокрых пятна кроваво-грязных перьев.

— Не скалькулировали.

— Так точно.

Павловский засмеялся.

— Надо калькулировать, мой дорогой пан инженер, последовательно, статью за статьей. Выдержка, способность оценивать, фантазия — и все будет фьють! Сомнолентное состояние, сомнолентные мгновения, лишь это останется…

— Ну-ну, пан доктор, последнее мгновение вряд ли можно считать мгновением сомнолентным и ни в коем случае нельзя считать сомнолентным состоянием.

— Это правда, — согласился Мацина, — но лишь до некоторой степени — ведь как иначе назвать состояние, в котором человек или петух влюблен только в самого себя? Да, только в самого себя, не в предмет. Ни на что не обращает внимания. Я не умею назвать это иначе. — Он встал и вышел, захватив с собой и венецианскую пепельницу.

Продолжая про себя смеяться над петухом, Павловский вдруг стал серьезным и задал себе вопрос: а что, если у этого чудака Мацины, некрасивого коротышки, простофили и пенька в толстом коричневом халате, что, если у него попросту повреждены хрусталики в глазках-щелочках? Не видит ли он все кособоко и смешно? И куда он, собственно, убежал? Может быть, наступит время, когда не будет ни бухгалтеров, ни врачей, ни священников, ни крестьян. Будут только ученые, инженеры и художники. Инженеров будет мало, они будут только наблюдать за производством, а все остальные будут исследовать и создавать. Кроме них, будут еще спортсмены. Подумаешь, не будет столько столбов, как было. Что больше — человек или инженер, ученый, художник, спортсмен? Конечно, конечно, спортсмен больше, чем просто человек, и художник, ученый, инженер тоже больше, человек сам по себе — это еще ничто, это никто, бывший никто, будущий никто; такой человек, как Мацина, может и вправду быть только петухом на дубованском деревянном мосту. Такая судьба постигла не одного инженера, инженера тоже, но все это в прошлом… Павловский начал иронизировать над самим собой, и ему стало досадно, что он сюда вообще пришел. Почему он допустил, чтобы его пригласили, зачем обещал? Начал терзаться вопросом и вопросами, как и почему случилось так, что он начал общаться с Мациной. Кто виноват? Что этому причиной? В доме много квартир, в квартирах семьи, их отделяют лишь тонкие стены, а люди не общаются, даже не здороваются, не интересуются друг другом… Возможно, так и лучше… Ячейки квартир, в ячейках семейные единицы, иногда и несемейные, но единицы — и что связывает одну единицу с другой? У Мацины трое сыновей, они с ним не живут, здесь даже не бывают — вот их ему и не хватает, потому он так любит, чтобы около него был человек помоложе, любит молодых, даже очень молодых, ведь Файоло — еще совсем сопляк, но где-то научился отлично играть в карты, и Мацина это очень в нем уважает.

Мацина принес карты, сигареты и вымытую венецианскую пепельницу.

— Где они? — спросил он. — Почему не пришли?

— Наверно, забыли про карты, может, вообще не придут.

— Закуривайте, пан инженер! Может быть, это приманит их. — Мацина разложил полукругом карты на раскладном столе. Ярко засияли черви, бубны, пики и трефы.

— Может быть, вот они приманят третьего и четвертого.

Курили и ждали.

Спустя какое-то время пришел длинный, тощий Файоло, поклонился, сказал: «Доброе утро!», улыбнулся широким ртом, выпяченной челюстью и белыми зубами и, хотя уже был переломлен у щиколоток, в талии и в шее, переломился еще и в коленях, весь переломился, сложился на раскладном стуле и положил на стол маленький радиоприемник, который тихо повизгивал венские песенки.

— Извините, что я пришел так поздно — я боролся с «мутью»!

— С «мутью»? — удивился Павловский.

Мацина хотел спросить то же самое. Его обидело, что Павловский опередил его.

— Ну я с ней расквитался.

Мацина больше ничего не спросил.

Павловский тоже, чтобы не опередить Мацину.

— Такая проблема — школьный урок, — сказал Файоло. — «Муть» разливается по мозгам, въедается в них, и, пока не избавишься от нее… Да вы сами знаете…

Он испугался, чувствуя, что «муть», и отнюдь не школьная, опять засела в голове: по солнечной стене слетела серая тень — это голубь сел на окно и заглянул ко мне, не началась ли в комнате моей весна… Ох, чтоб ее, вот уж «муть», так «муть»! Тухлятиной отдает, похуже древесного грибка. Не мешало бы очиститься от нее! Давно пора! Ее нельзя оставлять в мозгу, нет и нет! Может, это удастся сделать здесь, на балконе, может, еще быстрей, чем там, в котельной… Что, если про эту игру или игры, которые здесь будут, узнает Тадланек? Не пойдет ли он сразу к маме Белы? Он на такое способен! Да нет, пожалуй, нет…

— Ну как, пан Файтак?

Файоло посмотрел на Мацину.

— Как мы сыграем со шведами?

Минуту-другую они говорили — Мацина и Павловский. Файоло не следил за матчами, он даже не знал точно, говорят они про хоккей или про футбол, ему было безразлично, он думал о длинноногой Беле Блажейовой. Мацина мысленно беседовал со своей подругой, знакомой, то есть с Ирен. Как все обманчиво в мире! — думал он. Ведь она даже не знакомая в прямом смысле, не подруга, нет, она пр этом осто дорогостоящая жена, но он на ней, вероятно, не женится… Пожалуй, что нет… Павловского же не оставляло в покое будущее человечества, он все раздумывал над мыслью Мацины об убожестве жизни без бухгалтеров… По солнечной стене слетела серая тень — это голубь сел на окно и заглянул ко мне, не началась ли в комнате моей весна… Елки зеленые! Прочитать эту «муть» Беле? Помрет со смеху!