Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Яно, ты плохо живешь!

Яно опять ничего.

— Плохо живешь, говорю, поверь мне! Ты думаешь, раз у тебя машина, «фиат»… Ведь он годится разве что как будка для собаки. Положить туда сена, соломы, подстилку, это еще куда ни шло… Машина должна быть, как у Кеннеди.

— Да замолчите вы, папа! — наконец сказал мне Яно.

— А я молчать не буду! — ответил я ему.

— Помолчите, говорю, идите к себе, ложитесь!

— Я — лежать? Да разве я собака? Так собаке говорят, не человеку. Лежать — это для тебя, а не для меня — ты валяешься в кровати днем и ночью, не успеешь прийти домой, сразу на боковую. Ты думаешь, что под этими вот стегаными одеялами, с этими вот бумагами у тебя под ногами будет твердая почва. Попомни меня, этого не будет. Ни за что! Такая почва уйдет у тебя из-под ног, и ты провалишься. Ты должен был принять из моих рук ножницы, а не так вот!

— Какие еще ножницы! Что вы там болтаете?

— Ну конечно, ножницы!

— Какие ножницы?

— Подстригать виноградную лозу! Пришло время подстригать лозу!

— Увольте меня, пожалуйста, от этих разговоров, подите лягте! — закричал он, а сам даже ко мне не повернулся.

Видите, как с детьми… Я даже испугался, что он схватит сувенир из Карловых Вар и запустит в меня, а это ведь осколок красивого полосатого камня, хорошо полированный, отшлифованный, и на нем латунный олень — вот я и подумал, что будет жаль, если он разобьется или проломит мне голову, ну я и пошел вон из их вонючей спальной комнаты в комнатушку, которую Яно отвел мне в своей квартире. Маленькая комнатенка, скорее всего предназначенная для прислуги, ну а мой Яно хоть и крупная шишка, но все же не такая, чтобы иметь прислугу, поэтому в комнате для прислуги живу я. Сел я на диван-кровать и подумал, какие счастливые те, кто отца и мать похоронили дома, где-то там за городком, за деревней, они действительно счастливые, потому что у них не сидят на шее такие, как я… Значит, сел я на диван-кровать и стал слушать, как чирикает воробей, как свистит дрозд. Открыл я шкафчик, поискал инструменты, вынул ножницы для стрижки деревцев, виноградной лозы — старые уже и ржавые, так что их надо было наточить, прежде чем идти на виноградник… Нас, из семьи Мико, было много народу, мы сами не раз говорили, что нас как красных мышей, и разошлись мы во все стороны, кто куда, некоторые из наших разбирались и в виноградарстве… Эх-ма, в это время у нас за деревней было не то, что здесь, все другое было на тех склонах, на тех откосах, на тех скатах… Там были виноградники, и, когда вот так начинал чирикать воробей и свистеть дрозд, надо было точить ножницы и подстригать виноградник, да чтоб не опоздать, чтобы остриженная виноградная лоза не плакала… Но где те времена, где те виноградники, подумал я, где они, где? А уж сколько мне пришлось ходить по виноградникам, сколько трудиться… Думаете, по своим? Какое там, по чужим! У меня был клочок земли под виноградником, не буду врать, что не было, но он не мог меня ни прокормить, ни напоить, поили меня чужие виноградники, чужие и кормили. Где они теперь, где? Теперь даже лоза не плачет, ни подстриженная, ни неподстриженная, ее просто нет, ее уже там нет, подумал я, посидел еще немного, потом оделся, чтобы пойти куда глаза глядят, не дожидаясь завтрака. Я уже Яно, Божену и их ребятишек намного не объем, нет, мне и не хочется есть так, как бывало. Бывало, утром как возьмусь за сало, только за ушами трещит, теперь совсем не то.

Вы уж потерпите, пан брат, и ты, Рекс, вас обоих это касается больше, чем вы думаете, истинная правда, больше…

Так вот, дома у нас было тихо, тихо было и на улице.

Уходил я из этой тишины, из этой духотищи, ножницы в кармане пальто, вот здесь они были у меня, вот здесь, чтобы их выбросить где-нибудь. Зачем они мне теперь? Пойду куда-нибудь, думал я, такая тишина не для меня, в такой тишине хорошего настроения не высидишь. Это только Яно думает, что хороший урожай взойдет у него в тишине да покое, из стеганых одеял и бумаг, он, наверно, так думает, потому столько и валяется с этими бумагами да под одеялами. Ну и пусть его валяется, рассудил я и пошел, сам не зная куда, и пошел я — представьте себе! — в костел, ну да, в костел — а в костеле я уже не был, ну, годы, многие годы! — представьте себе, я чего-то забоялся. В меня вселился страх, я не могу даже сказать, почему, отчего он вселился, только он сидел во мне и не хотел выйти. Уж все ли ладно у Яно? Может, он боится чего-то? Может, стал как маленький ребенок, прячется в кровати под стеганым одеялом, за бумагами, уж не сделал ли он чего-нибудь такого, чего не должен был, уж не прихватывает ли он на стороне? Может, и прихватывает, Мико ведь на этот счет не зевали… Не делает ли мой Яно то, чего не должен был бы делать? А если так, то как и когда он худое-то добрым покроет? А если не он сам, то кто это сделает за него? Его ребятишки? Они на это не годятся, беспокойные, суматошные, у них и времени нет, чтобы подумать немного о фамильной чести — выходит, что ни он, ни они. Он все валяется в кровати, а его Божене только и надо, чтобы он всегда был у нее под рукой, чтобы она не могла его ни в чем таком заподозрить. Вот какие мысли мучили меня в костеле.

Костел был темный, сумрачный, светилась только негасимая лампада, немного света добавляли окна, да кое-где горело электричество, в костеле не было ни души — ни служителя, ни церковного сторожа, ни этих богомолок, баб, что торчат в костелах до полуночи, господа бога тянут за полу. Господь, поди, слишком-то беспокоить себя не позволяет, не любит он, когда такая вот старая баба докучает ему. Я тебе, господи боже, много не докучал, я тебя не беспокоил, ты мог бы сейчас явиться мне — у меня ведь есть что сказать тебе, нам с тобой есть о чем потолковать. Я бы спросил тебя и о том, почему мой Яно все валяется в кровати, что с ним случилось, ведь он мужик здоровый, сильный как бык. Наш род болезнями не страдал, мой Яно тоже здоровый. Чего он боится и чего боюсь я?

Тут в главном алтаре что-то брякнуло, там, между статуями, я стал туда смотреть, но там были только какие-то цветы да поблескивала позолота, но так тускло, устало, будто уже сделала в этом мире всю свою работу вместе со всеми статуями и иконами.

Я спросил бы у тебя, подумал я про господа бога, да, спросил бы, что, вот если здесь, в костеле, человек спасается, может, спасусь и я… Но от чего? От чего, господи боже? И от чего хочет спастись он? Вот место, где люди когда-то спасались в худую минуту, бежали сюда, просили о помощи этих вот святых, господа бога, — может быть, иногда это их и спасало, если они, конечно, были не там, где летают пули… Так я думал и от этого еще больше начал бояться, а когда человеку боязно, ему как-то не стоится на одном месте, особенно если поблизости никого нет, ни одной живой души. Но кто-то должен здесь быть — ведь костел-то открыт, кто-то открыл его, ведь не был же он открыт всю ночь, они ведь побоялись бы оставить его на ночь открытым, ведь могли забраться хулиганы и искать, нет ли здесь у священников оплетенных бутылей или бочонка вина, того, церковного, чтобы им промочить глотки, или заявились бы воры и унесли все, что поценнее, краденое продали бы в Вену, говорят же, что там скупают всяких старых святых… Интересно, есть здесь какой-нибудь старый святой, которого можно было бы продать? Такой, чтобы поменьше, чтобы спрятать под полу? Я начал осматриваться — и вдруг из ризницы вышла худющая, высоченная, с бледным таким лицом, лицо у нее так и белело в этом церковном сумраке… Смерть!.. Провалиться мне на этом месте, смерть! Идет, идет, тащится, волочит старые ноги, постарше, наверное, моих, прямо ко мне подступает. Такая же, как та, которую встретил мой покойный прадед, старый Мико, только та, что ему встретилась, была еще белее и выше. Я смотрел этой прямо в худое бледное лицо — и то, сколько я, человек ты мой дорогой, в эту минуту передумал, никто не смог бы описать, будь у него хоть бочка чернил и бумаги столько, сколько перечитал мой Яно. Разве я сделал что плохое Яно, его жене Божене, его детям, Кларе, Палё и Миро, разве я сделал что плохого моей покойной старухе, разве я делал плохое своим остальным детям? Ведь вон у них у всех машины, квартиры и дома, холодильники, радиоприемники и черт знает что еще… И разве это такой уж большой грех, что они ничего не знают обо мне, своем отце? И что я ничего не знаю про них про всех? В этом мире с любым всякое может случиться — ну вот, случилось и со мной… Так я думаю, а самому все-таки интересно, не вытащит ли смерть из-под своей долгополой юбки такую, знаете, цепь для коровы, чтобы меня этой цепью удавить, или — смерть ведь есть смерть, не то что человек, она может всякое — возьмет да прямо из воздуха, как с орехового дерева, скинет косу и отрубит мне голову. И голова упадет на пол, покатится черт-те куда, может выкатиться на улицу, и ты пойдешь туда, где уже должен был быть давно — ведь зачем человеку быть здесь, когда он уже остальным только обуза? — и я уже видел царствие небесное и виноградники господни, что я этак браво шагаю вверх по склону между виноградными лозами — и там наверху стоит сам архангел, я только не знал, который это, Михаил, Гавриил, Рафаил или Уриел, я только то и знал, что их четверо, но там стоит всего один, меня почему-то не приветствуют в раю и в виноградниках господних все четверо, почему-то только один. А так — архангел что надо, мужик, как я, когда был помоложе, крылья у него широко расставлены и в руке огненный меч, и пылает он как ракета, только свист кругом…