Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Уж так нынче смердит на весь дом, ужас какой-то, — сказала она, живо улыбнулась, подмигнула, — до того смердит, что и не продохнешь. Натянуло тут в доме чего-то, бог знает когда вытянет, вроде бы так и стоит в воздухе, не шелохнется.

— Ну, вытянет…

— Больно много его тут натянуло, пан Янчуш.

— В самом деле, — не мог не согласиться он с ней и, чтобы все выглядело более правдоподобным, добавил: — Это, бабушка, не иначе как от панельных новостроек так тянет. Там вечно топят смолу, разливают ацетон, жидкое стекло — вот оно и воняет. Я еще утром говорил, что где-то что-то подгорает, горит и вроде бы это резина. Ну вот, а теперь, бабушка, заполните, подсчитайте, а завтра мне отдадите, потом уплатите, и дело с концом… да… ведь вам, бабушка, будет легко, у вас дома ученый, ну этот самый инженер, «лог», уж он-то все для вас, бабушка, сделает. — Янчуш закончил довольно злобно, чуть было не сказал «олух» вместо «лога» и пошел прочь. Олух этот, только эти олухи и виноваты в том, что навалились такие заботы и вот он, Янчуш, такой осторожный, оставил гореть газ под малиновым квасом… Какой отменный квас был, пахучий, сколько бы из него можно было накапать! Сколько мешкал он у этой дурехи доверенной, поучала его, точно балбеса какого, точно у него своего ума нет, а ведь еще нету такого на свете, чего бы он не взял в толк… Ну-ну, пусть эта старая Штефковичиха, старая грымза, не думает, что ежели у ней зять «лог»-олух, а у этого «лога»-олуха «спартак», то Янчуша можно подозревать в распространении смрада. Это уж позвольте, нет, нет!.. Это у вас, бабуля моя, не пройдет даром, вы еще хлебнете, хлебнете, раз я не смог, раз у меня малиновка так подгорела, что и совсем сгорела…

Янчуш, Янчуш! — подумал Мацина, открыв глаза и придя немного в себя после короткого сомнолентного приступа. Янчуш, такой Янчуш на все пойдет, чтоб только не от него несло смрадом. Мацина взял письмо, поглядел на него, перечитал снова: «Доктор инженер Павловский должен был ехать на конгресс геологов, но, говорят, некий Янчуш бессовестно оклеветал его, и инженер Павловский не смог принять участия в конгрессе. Вредить молодым, обижать детей считаю самым подлым делом. Если бы Вам было доступно…» Мацина смотрел на письмо — черное, похожее по почерку на зубья пилы. Так оно, пани Матушевичова, так — не знаете вы, что такое человеческая натура. Янчуш тысячу людей, тысячу «логов»-геологов втоптал бы в грязь, лишь бы скрыть свою вонь… В этом-то и проявляется любопытная натура человеческая… Если бы, если бы мне было доступно… Мацина отложил на стол письма, что были у него на коленях и рядом на кресле, собрал и те, что рассыпались по полу, привел их в порядок, подровнял в стопку. Встал. Прошелся по квартире. В кухне выпил немного воды, вернулся в комнату к письмам. Поглядел на столик, ему показалось, будто стопка писем растет, будто шевелится, — и, как никогда прежде, почувствовал вдруг, что он бывший. Ох, милая моя! — подумал он, как я могу в это дело вмешиваться? Мне это уже недоступно. Он уселся в кресле и с неприязнью смотрел, как стопка растет. Решил было брать их по одному и читать, но тут же уснул. Во сне привиделось ему, что он и впрямь берет письма по одному и читает, и вот уже все прочитал, но что это? Читает, читает, а стопка растет… вот уже целая груда. Да, так оно, натура человеческая как жидкость, она протекает, просачивается, где только может, а куда затечет, там киснет, разбухает…

На первом этаже корпуса 4 «Б» в файтаковской квартире Файоло беспокойно ворочался на диване, во рту была коричневая горечь, липкая и едкая, ему было жарко, и в голову ударял с улицы резкий, порою хрипучий крик, посыпанный сухой пылью.

Проснувшись, Мацина неприязненно подумал о Данае с золотым дукатовым дождем, о художнике и с сомнением улыбнулся. Хорош, взял картину — и до свиданья! Много странных людей, о да! Среди них и некий Янчуш, и все они в этих письмах — кто знает, может, тут и этот художник. Он смотрел на стопку писем. В них столько любопытного, что могло бы тронуть и такого бывшего человека, как я… Могло бы, но какой от этого толк?.. Художник взял картину — и до свиданья! Он подумал, что разговаривал с художником несколько прохладно, как-то не так, ни шатко ни валко. А художник как разговаривал? Да почти что никак, о! У него глаза старые, у художника тоже видят плохо; если бы, может, позвал он Файоло и Даная ему бы понравилась, он, Мацина, сумел бы поговорить с художником по-другому… У Файоло глаза молодые, неусталые, свежие… Глаза точно воздух — утром он свежее, чем вечером или к полуночи. Файоло, конечно, есть Файоло, но глаза у него свежие. Да что там! Быть может, Даная в самом деле дождется у художника своего остолопа. Мацина чуть задумался над своей странной привязанностью к Файоло и тут же признался себе, что это просто от тоски по мальчишкам: сыновья все женатые, все далеко — один из них мог бы жить у него — хотя бы один — или он у сына. Дана хорошая девочка, но она всего лишь девочка… И этот ее Дробань, да… Файоло, конечно, иной раз видит зорко, глаза у него свежие… А где он так хорошо научился играть в карты? Для этого тоже нужно хорошее зрение. Вот скоро они начнут играть в карты в котельной, в «уголке мирской тишины», тогда сразу дело пойдет на лад, лишь бы только глаза у него не слипались и были б не хуже, чем у Файоло.

Глаза у Файоло были закрыты, он вертелся на диване, сознавая порой, что весь пропитан коричневой липкой горечью… и вдруг он очутился на улице, увидел, как занимается утро, как тьма сменяется серостью, а на серость свежей голубизной дышит небо, как там-сям блистает окно красным отсветом — это уже восходит солнце. Воздух холодный, свежий — воскресное утро оттого и милее других, что не начинается с грохота, подобно всем остальным — от понедельника до субботы. Прекрасное утро, чудесное утро, елки-палки! Вот на прогулку выходит Гулдан с Марианом! Где тут только можно гулять? Прекрасное утро перед молочной, молочная сразу превращается в пагоду, пагода поднимается в рост.

В самый конец длиннущей очереди становится беловолосая женщина с сеткой и бидоном. Не старая, не молодая, одетая в голубое жоржетовое платье, и становится она за женщиной молодой, одетой в белое, красивой, бойкой и телом и голубыми глазами.

Белая поворачивается к голубой, учтиво ей улыбается, как-то робко, пугливо, и с минуту раздумывает, что сделать, что сказать. Она мигает голубыми глазами, говорит сперва: «Доброе утро, пани Молецова!», а потом спрашивает:

— И вы пришли?

— Да, и я тоже! И я хожу, а то как же? Отчего ж мне не ходить? Хожу!

— Конечно, всем приходится.

Пани Молецова ничего не отвечает на это, но белая женщина, что стоит перед ней, отступает чуть в сторону, пугается и, нежно подталкивая ее рукой, пропускает вперед. Как ни в чем не бывало пани Молецова встает туда, где раньше стояла белая, и даже чуть дальше, так как вся очередь продвигается к пагоде.