Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Мальчики остановились.

Мать прислушалась. Лучше было бы, думала она, если бы теперь появился кто-нибудь из городских, хоть сам лесничий, он пусть придет и все его подручные, и прогонят нас прочь от этого ужасного дела, и пусть весь город знает, что мы, Марки, покрыли себя таким страшным позором. Крали у города лес. Может, это помогло бы лучше, чем то, что я задумала.

Она прислушалась.

Ничего не было слышно — ровно ничего.

Было четыре часа утра, и город спал, светясь редкими усталыми желтыми огоньками, кое-где рядом с башней было видно освещенную стену или кусок крыши. На всем лежал белый свет, на пастбищах, на лугах, на пашнях, земля белела далеко и широко и только у горизонта сливалась с тучами и туманом. Через поле тянулась синевато-серая лента — там была проезжая дорога, а рядом с дорогой, где снег ровнее, матери и ее детям было легче всего подтащить бревна к дому.

Мать усмехнулась тому, что ее радует снег. Слава богу, его много, уже с начала декабря задули метели, дули-дули, бесновались, там совсем засыпало дорогу, а тут сдуло с нее весь снег до самой земли, оставив лишь корку льда, смерзшуюся глину, колючий песок да камни. А потом оттепель, потом снова морозы, каждый день солнце, снег стал твердый, покрылся гладкой, как лед, коркой, с которой ветер сдувает все, даже свежий снег… Хотя чему тут радоваться? Она смахнула слезу.

Некоторое время еловые бревна легко скользили по обледеневшей корке, но корка была щербатая и перетирала веревки, которыми были обвязаны бревна.

— Постойте!

Братья остановились рядом с дорогой, остановились и Сильва с сестрой, и мать, и все прислушались.

— Слава богу, — сказала мать немного погодя, — все в порядке, пошли! Тихонечко и глядите в оба.

Двинулись, и тут под бревнами перетерлась веревка, сначала одна, потом — другая, третья. Мальчики отскочили, и все три бревна покатились по снегу.

Все замерли, и мать расплакалась в голос, увидев, как бревна катятся вниз, к дороге. Она перепугалась, что они закатятся туда, и все будет кончено. С дороги их уже не вытащить. Но вдруг она обрадовалась, чуть не захлебнулась от радости — да, пусть так и будет, пусть город все узнает… Только что она скажет детям?

Бревна катились, подпрыгивали то одним, то другим концом, скакали, как озорные ребятишки, сталкивались, мрачно погромыхивали, укатились далеко-далеко и остановились у самой дороги перед невысоким снежным заносом.

— Боже мой, дети, скорее туда!

Дети припустили вслед за бревнами.

Собрали с земли пилу, топоры, обрывки веревок и помчались вниз по твердому, гладкому и скользкому снежному насту. Добежали до бревен, связали перетершиеся веревки, подтащили бревна на более ровное место, снова связали их.

Сильве досталось тащить пилу-брюхатку, а сестре Виоле оба топора, братья волокли бревна, мать придерживала их сзади, так дотянули их до самой дороги, где был проход через поваленный плетень в сад к Маркам. По одному бревна проволокли через сад во двор.

Луна склонилась к горизонту, огромная, круглая, опустила свой лик и ушла за гору, поросшую еловым лесом.

А отца Сильвы в это время еще не было дома, дети ждали, радостные, что покажут ему дерево, их даже сон не брал. Но когда воскресным утром колесных дел мастер Йозеф Марко вернулся домой и увидел во дворе еловые бревна, он рассмеялся.

— На что они мне? — сказал он жене. — Что я из них сделаю? Разве шпильки для кровяной колбасы? Была дура, дурой и осталась, и сам господь тебе не помог.

Мать плакала, мальчики стиснули зубы, а девочки так и не поняли, что произошло.

— Да, вот это было утро, — сказала Сильва Брежная своему мужу Миро. Тот был уже одет и готов ехать в командировку. — Никогда его не забуду. То воскресное лунное утро было тихим, город не заклеймил нас позором. Может, никто ничего не узнал, а может, и узнал, да не сказал, боялись, совестились даже заподозрить.

Брежный на это ничего не ответил.

Лунный свет, отраженный от стекол книжного шкафа, передвинулся и стал уходить с Сильвиной груди. Комната тускло серела — мебель, две картины под стеклом, гладкие белые двери, блестящая детская кроватка, в гостиной же чистым лунным светом все еще сиял телевизор.

— Говоришь, сегодня мой день?

— Да.

— Мало их, этих моих дней.

— Правда, немного. Такое утро и такая луна выдаются нечасто, то облачно, а то мы спим.

— Это и к лучшему. Если бы такое случалось часто, может, ты бы давно уж внушил себе, что я лунатичка.

— Ну, это вряд ли.

— А почему все-таки ты не хотел встретиться с моей матерью?

Свет поблек, в комнате стало темно.

— Иди сюда, — сказал Сильве муж, — месяц заходит, иди, попрощайся с ним.

Лик огромной круглой луны склонился, и край ее уже начал уходить за верхнюю линию Смарагдовой улицы, за торчащую дырявую водосточную трубу. Луна зашла, темная улица утонула в сумерках. Потом зажглись фонари и освещенные окна ожили. На улице уже вовсю шумели автомобили, гремел трамвай.

Брежный на прощанье обнял жену.

— Я знаю про то воскресное утро, Дюшан мне рассказывал, — сказал он. — А с твоей матерью я не хотел встречаться, не хотел знакомиться с ней ближе, извини, может быть, даже ради тебя самой. Ну, мне пора, надо спешить.

— Ради меня?

— Да. Прости меня за это. Наверное, машина уже ждет внизу.

— Ради меня? Какая матка, такая Катька? Боялся, что, увидя ее, узнаешь, какой и я стану когда-нибудь? Ты прав, яблоко от яблони недалеко падает. Который час?

— Наверное, уже шесть, машина ждет. Подожди, так и есть, без семи минут. Сильва, темно, холодно, оставайся дома, сегодня твой день, у тебя такой большой праздник — отпразднуй его, останься дома. Хотя это нам не поможет, этим не проживешь, но погрузись немного в прошлое, в былую бедность, — на это у тебя целый день.

— Срубленное дерево нам не помогло, — сказала Сильва, — отец все так же пил, а мать тем утром простыла, долго болела, сначала плеврит, потом легкие, ничего ей не помогло, бедняге.

Брежный вышел.

— …ничего ей не помогло, ни врачи, ни санаторий.

Блестящая никелированная кровать затрещала, качнулась, поднялся мальчик в длинной ночной рубашонке, оперся о перильца спиной и начал пальцами тереть глаза.

Брежный принес Сильве на подносе хлеб, неумело, толсто нарезанную ветчину, вино в узкой, длинной бутылке и две рюмки.

— Ну, хоть так, на скорую руку, Сильвочка, я очень спешу. Куда бы поставить?

— Миро, — сказала Сильва, — сколько раз я тебя просила, чтоб у тебя было поменьше этих командировок! Не надо, — отказалась она и от вина, и от ветчины с хлебом, — я не буду пить, хоть у меня и праздник, унеси.

— Ну почему, Сильва?

— Потому. — Она указала на поднос, рука ее замерла, потом повела по комнате и снова остановилась, указывая на мальчика и постельку. — С этого начать день? Так, бывало, начинал отец, хотя не так глупо, не с вина. Он был мастер, поэтому начинал с пива и всегда доливал в него ром. Унеси!