Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Пожалуйста! — прервала мои мысли официантка и поставила передо мной яичницу с ветчиной, пиво и хлеб. — Пожалуйста, а кофе лучше попозже, да?

— Конечно.

— Пожалуйста… и желаю хорошего аппетита!

— Спасибо…

— Пожалуйста!

Мучимый жаждой и разгоряченный Каролькой, пиво я выпил одним духом.

Официантка смотрела, как жадно я пью.

— Еще одно, будьте любезны!

— Пожалуйста! — Она взяла у меня пустой стакан.

Я смотрел на нее. А как — это только она могла бы сказать.

Черно-белая прелесть обворожительно нагнулась, выпрямилась, отошла.

В субботу я вписал «черн.-бел. прелесть» и, весь уйдя в мысли об упругой, ядреной официантке, принялся за еду. Да, да, это совсем иной материал, чем Каролька, это сталь, кровь с молоком, это фигура, линии, да, это… Это сила в сочетании с нежностью, руки у нее — из другого теста, руки ее — готовый образчик нежности… Я начисто забыл о Карольке-каротельке — минутой позже мне снова начала слегка докучать женина деревенская родня. Приезжаешь к ним по личному делу — они только ахают, охают, ойкают… И совсем иное твердят, если приедешь и остановишься у них по официальному поводу. У всех у них сплошные успехи. Официальный повод, правда, редко случается, но и такое случалось. А ведь уже и это прогресс, ежели они знают, когда, что и как им говорить. Вечно твердить одно и то же — это же тупость, отсутствие гибкости, отсталость. А так — перед нами становление личности, раз так, раз эдак, это первый шаг, первая ступень к многогранности… Раздумывая таким образом, я почти машинально проглотил яичницу с ветчиной, кусок хлеба, очень ароматный огурец, второй стакан пива и уже стал оглядываться, не идет ли моя черно-белая прелесть с кофе.

Я отодвинул от себя тарелку и остатки завтрака и снова осмотрел «Спорт». Когда я пришел, он был пустоват, теперь опустел еще больше. Я взглянул на часы. Уже перевалило за девять, почти четверть десятого… Сколько людей тут сегодня завтракало? Этот вопрос озадачил меня, привел к мысли, что такое заведение, такая роскошная громадина — мрамор, алюминий, стекло, — такое кафе было бы рентабельным, если бы… тут примерно мест двести, двести стульев… если бы люди тут ели, пили, потребляли круглые сутки, вот было бы дело! Кафе окупило бы себя! А так? Десятый час, почти четверть… Уж пора быть тут всем, ведь они должны были прийти в девять! Был такой уговор… Где они ночевали? Тут, в «Спорте», или где-нибудь еще? Может, вроде меня? Я смотрел на секундную стрелку, как весело она бежит над черточками по кругу. Над черточками? — остолбенел я, а не над градусами? Нет, нет. Я тут же поправил себя. Градусов в окружности триста шестьдесят — в этой области у меня пробелы в образовании, — да и как можно было бы поворачиваться на сто восемьдесят градусов, будь градусов только шестьдесят? Тогда бы поворачивались только на тридцать, но так ведь никто не говорит, а если говорит, то говорит, что на сто восемьдесят градусов повернулся, обернулся вот этот или вон тот. Удивительно, что о себе никто этого не скажет, а только о другом. И почему есть еще люди, что говорят об этом в шутку, со смешком, подчас даже с издевкой, а то и со злорадством? Иной раз это кого-то и возмущает… Ведь все совершенно в порядке вещей. Бежишь, бежишь, наталкиваешься на что-то, приходится поневоле поворачиваться, возвращаться, а потом снова бежишь… Точно вода в ручье… Да, так оно, в окружности триста шестьдесят градусов, на триста больше, чем в кружке на часах, да… Мысли мои перескочили на Карольку, не столько на нее, сколько на ее приятно жаркую маленькую кооперативную квартирку, не оставил ли я чего в ней или все мое в портфеле, при мне. Не знаю, подумал я, вернусь ли туда еще когда-нибудь, навещу ли Карольку? Не знаю, да и кто это может знать? Особой охоты я не испытываю. Нет, чересчур она сладкая, и впрямь словно морковный гарнир. А рядом с этой черно-белой прелестью и подавно… Хотя лучше поосторожней! Не стоит уж так зарекаться! Все это только досужие рассуждения после чересчур приятной ночи…

У высокого широкого окна остановилась черно-белая официантка, оперлась на блестящий металлический парапет, слегка отодвинула цветочный горшок с каким-то мечевидным торчащим растением и жаждуще поглядела сквозь стекло через дорогу на «Тузекс» — и не только бросила взгляд, а довольно долго рассматривала витрину, расцвеченную привлекательными вещами.

Интересно, что бы она купила себе? — подумал я. Трудно было угадать, что ей там могло приглянуться, и потому я охотней переключился на самого себя. В женщине необходимо возбудить любовь, обожание, безграничную страсть, а вовсе не влечение к тузексовым бонам. Безграничную привязанность, какую я возбудил в Карольке…

— Девушка, будьте любезны!..

Она, официантка, подошла ко мне — возможно, желая спросить, не предложу ли я ей тузексовых бон на чулки, на свитер. Я не отношусь и никогда не относился к числу людей столь услужливых и потому лишь сказал ей:

— Вы забыли?

— О чем, прошу прощения?

— Обо мне! Вы все кого-то там за окном выглядываете — может, он пройдет или уже идет, — а обо мне забываете, — сказал я ей укоризненно, но так мягко, как только мог, — забываете, что я с удовольствием выпил бы и кофе.

— О да, извините! — Она убежала. Красивые ноги умчали ее необыкновенно легко — и перышко, упавши на коня, было бы тяжелей, чем стаи и прочее на ее таких прекрасных икрах и бедрах.

Кофе не исходил паром.

Я приложил пальцы к чашке, она была холодна.

— Верно, стояла где-то давно налитая, а вы стояли у окна и кого-то выглядывали.

— Кто?

— Что «кто»?

— Кто стоял?

— Чашка с кофе, — сказал я официантке. — Вы еще этого не слыхали, вам никто этого не говорил?

— Что, извините?

— Это банально, глупо, — сказал я, — но кофе должен быть такой, как вы.

— Как я?

— Ну конечно! Черный, сладкий и горячий! — сказал я вполголоса, чтобы не слышали остальные посетители и официантки. И конечно, сказал не без надежды, что банальность эта произведет впечатление. — Что вы черная, вижу, а что сладкая и горячая — наверняка знаю.

— Принесу вам другую, — сказала она и забрала стоявшую передо мной холодную чашку.

Из другой чашки шел пар — восхитительно, аппетитно.

— Все в порядке? — спросила она.

Я отпил.

— Да, спасибо.

— Пожалуйста… Вы больше ничего не желаете?

— Здесь, пожалуй, ничего. От вас…

Она улыбнулась.

— Извините, — сказала она и отошла.

Я провожал взглядом ее икры и бедра и слегка раздумывал о собственной жене и ее доводах. Свои доводы она часто излагала мне, да и другим, но главное — мне, почему, зачем она это делала, понятия не имею. Она, конечно, не подозревала и не подозревает, что когда я здесь, то сплю у Карольки, с Каролькой, когда приезжаю туда, сплю… Это бы ее унизило, говорила она, между нами оборвались бы все духовные узы, могло бы случиться, что я захворал бы или столкнулся бы с преступными элементами, семейная жизнь, квартира, жизненный уровень — все, говорила она, было бы поставлено под угрозу с экономической точки зрения, дети обо всем бы узнали, они для этого уже достаточно взрослые, я бы окончательно пал в глазах всех… Эти доводы она мне не раз и не два излагала, а с людьми всегда так: они о тебе знают все, что им нужно, а если и не знают, так выдумают, чтобы тебе навредить, я еще не пал, этого не скажешь, а дети узнают только то, что им требуется, чтобы подсечь тебя под корень, — ведь нынешние дети для того, пожалуй, и существуют на свете. Они знают то, чего не знали мы, знают, что для нас, старых, они смысл жизни, смысл нашей жизни… Кто им это втемяшил в голову? Какой идиот? Или они до этого сами додумались? И Кларика однажды сказала: «Мы — проблеск вечности над пропастью вашего ничтожества!» Они знают, что́ они для нас значат. А ты за это плати им, дорогой отец, плати, дорогая мама, раскошеливайтесь, дорогие родители, хочется вам или нет, а будете нам за это платить в поте лица — и не только деньгами, но и нервами! И кто знает, чем еще? Жизненный уровень, квартира, машина, дача в Гармонии, в Сенце, решение выстроить дом, наладить семейную жизнь — ни над чем из этого пока еще не висела и не висит угроза экономическая, с преступными элементами я еще не столкнулся и не столкнусь, тут я держу ухо востро, я пока не захворал и не захвораю так, как не раз пророчила мне жена, а эти самые духовные узы, даже если они и были, в любом супружестве быстро изнашиваются, улетучиваются, смешно, право… Все смешно, однако… А впрочем, почему? Смешно-то смешно, а большинство людей только это и делают: женятся, выходят замуж, плодят детей, все это скрашивают изменой, так называемой изменой — дети делают то же самое, к тому же настолько интенсивно, что даже странно. Тут они не хотят ничему поучиться у родителей, и главное — учесть их горький опыт, они продолжают их же практику. Это странно и смешно. Люди слепо, совершенно слепо подчиняются — слепо подчиняются! — будьте внимательны, да, да, внима-а-тельны, тут слепо-о-ота! — слепо подчиняются неписаному закону материи. Материя хочет обращаться, хочет быть мной, тобой, Каролькой, вот этой официанткой, и люди, даже умудренные горьким опытом, потворствуют ей… ну а ты, дружище, у тебя жена, дети, проблемы, всяческие соображения, ты как, поддерживаешь проституцию или нет? Пожалуй, что нет. Если в такой Карольке или в любой другой женщине пробудить беззаветную любовь к себе и если ей за это ничем не платить или, может быть, иногда, какой-нибудь мелочью отблагодарить ее, а то и совершенно ничем, даже вниманием — это уже не проституция, а настоящая, неподкупная любовь, во всяком случае, с одной стороны — ну какой смысл ломать себе над этим голову? Я в этом отношении совершенно вне всяких обязательств, доводы жены абсолютно нелепы. Я взглянул на часы… Да, это уже так повелось… А сколько после отца осталось внебрачных детей! О некоторых даже мне известно, я знаю их, отец, возможно, уже обо всех и не помнит, а разве ему было дело до них, а? Нет, это ему и в голову не приходило. И навряд ли пришло, будь уже даже тогда «Тузекс» и боны. В женщинах отец возбуждал безграничную нежную страсть — и баста, вот уже тянет к восьмидесяти, а все еще возбуждает любовь — и вполне возможно, что безграничную, — в некой вдовице Бетке. Неужто отец даже женится? Ну и пусть женится, пусть на ней женится, наконец в доме наступит покой! Ведь сколько из-за этого было шуму, какой крик стоял: «Дети мои, не мешайте мне, я должен жениться!» Да, кстати, сейчас, верно, это и происходит, сейчас вроде бы они и должны были идти под венец… У этой вдовицы отцу было бы веселей, в корпусе 4 «Б» ему скучно, все-то он мозгует, прикидывает, как может людям добро принести, а сейчас уже вторую зиму помогает в котельной Тадланеку, у него, у лошадника, хочет выучиться на истопника, жить у той вдовицы, ходить на работу, топить, чтобы людям было тепло — возможно, это и не самое худшее, возможно, и разогнал бы он холод, ведь за долгую жизнь столько всего удалось ему одолеть, возможно, и сейчас удастся добро сотворить, худое избыть… Я опять взглянул на часы.