Сюзанна Кейсен - Прерванная жизнь [litres]

Общение с практикантками – это, конечно, не панацея, но для некоторых из нас это было лучшее лекарство. По крайней мере, ничего более эффективного больница предложить не могла.

Как только практикантки уезжали, нам становилось еще хуже, чем обычно, так что у настоящих сестер забот было выше крыши.

Такой у нас был персонал – вечно занятый, только не тем, чтобы помочь нам обрести себя. Это была наша собственная забота.

Не надо думать, будто мир остановился лишь потому, что мы из него выпали, – наоборот, жизнь в нем бурлила. Каждый вечер мы смотрели по телевизору, как маленькие тела безостановочно падают на землю: чернокожие, молодые, вьетнамцы, бедняки – одни замертво, другие просто без сознания. Поток падающих тел в телевизоре никогда не иссякал.

Потом настало время людей, которых мы знали (не лично, разумеется): Мартина Лютера Кинга, Роберта Кеннеди. Было ли это еще более серьезной причиной для беспокойства? Лиза сказала, что это естественно.

– Их не могли оставить в живых, – объяснила она, – Иначе это никогда не успокоится.

Но было непохоже, что все успокаивается. Люди вытворяли такое, что раньше могло быть только плодом нашего воображения: они захватывали университеты и отменяли занятия, они сооружали баррикады из картонных коробок и показывали язык полицейским.

Мы подбадривали их, маленьких людей на телеэкране. Людей становилось все больше и больше, и оттого они становились все меньше и меньше, пока не превратились в кучу точек, захватывавших университеты и показывающих свои неразличимые на экране языки полиции. Мы думали, что рано или поздно они доберутся и до нас, освободят нас. «Вот! Молодцы!» – прокричали бы мы им.

Понятное дело, все эти фантазии никаких последствий не имели. В нашей дорогой, хорошо оборудованной клинике мы были в безопасности. Мы были заперты здесь со всем нашим гневом и бунтом. Нам было легко говорить: «Вот! Молодцы!» Самое страшное, что нам грозило, – это день в изоляторе. Но обычно нам улыбались, качали головой и записывали на табличках: «Сочувствует протестному движению». А им ломали челюсти, ставили синяки под глазами, их били по почкам, после чего сажали в тюрьмы, где они и сидели вместе со всем своим бунтом и гневом.

Так все и продолжалось месяц за месяцем: столкновения с полицией, беспорядки, марши протеста. В то время персоналу было с нами полегче. Мы не «нарушали порядок» – его нарушали за нас.

Мы не просто вели себя спокойно, мы выжидали. Мир должен был вот-вот перевернуться, кроткие готовы были унаследовать его – точнее, отбить его у сильных – и мы, самые кроткие и смиренные, будем править этим огромным миром, который у нас отобрали.

Но этого не произошло. Не получилось ни у нас, ни у остальных претендентов на трон.

Когда мы увидели Бобби Сила в зале суда в Чикаго связанным по рукам и ногам и с кляпом во рту, то поняли: мир не изменится. Сил был закован в цепи, как раб.

Синтия переживала больше всех. «Со мной делают то же самое!» – кричала она. Это правда; во время сеансов электрошоковой терапии пациента привязывали к постели, а рот затыкали кляпом, чтобы в момент конвульсий пациент не прикусил себе язык.

Лиза тоже злилась, но по другой причине.

– Ты что, не видишь разницы? – рявкнула она на Синтию. – Ему заткнули рот кляпом из боязни, что люди могут ему поверить.

Мы смотрели на него, маленького темного человечка в цепях на телеэкране. Между ним и нами было одно важное отличие: нам бы никто никогда не поверил.

Для многих из нас клиника была в равной степени и тюрьмой, и убежищем. Пусть мы были отрезаны от мира, пусть нам приходилось наблюдать за происходящими там беспорядками только по телевизору, но зато нам не приходилось сталкиваться с требованиями и ожиданиями того мира, которые свели нас с ума. Что можно было ожидать от нас, запрятанных в психушке?

Больница защищала нас. Мы могли отказаться от телефонного разговора или посещения, если не хотели слышать или видеть кого-то, даже собственных родителей.

– Я расстроена, – могли завыть мы, и нам ни с кем не надо было разговаривать.

Пока мы были готовы расстраиваться, мы могли не искать работу и не ходить в школу. Мы могли избежать чего угодно, кроме приема пищи и лекарств.

Странно, но в каком-то смысле мы были свободны. Мы подошли к черте. Нам нечего было терять. У нас не осталось ничего личного, не осталось свободы и достоинства – с нас содрали все, что принадлежало нам, оставив в чем мать родила.

Но оставшись в чем мать родила, мы нуждались в защите, и клиника нас защищала. Конечно, именно она довела нас до такого состояния, но после этого она уже не могла не оберегать нас.

И нас оберегали. Нашим родным приходилось платить за это приличные деньги: шестьдесят долларов в день (и это в 1967 году!), причем только за койку. За терапию, лекарства и врачей нужно было платить отдельно. Обычная страховка покрывала девяносто дней пребывания в психиатрической больнице, но их едва хватало, чтобы начать лечение в больнице МакЛин. В моем случае одно только обследование заняло три месяца. Деньги, на которые можно было получить несколько ненужных мне высших образований, ушли на пребывание в больнице.

Если семьи переставали платить, то мы переставали здесь находиться, нас выбрасывали нагишом в мир, в котором мы совершенно разучились жить. Как выписать чек, как набрать телефонный номер, как открыть окно, как закрыть дверь – это лишь немногое из того, что мы позабыли.

Наши семьи. Многие из нас считали, что оказались здесь из-за них, но при этом их как будто не существовало для нас здесь. А существовали ли мы для них там? – гадали мы.

Зачастую вся семья была сумасшедшей, но поскольку засадить в психушку всех было нельзя, одного назначали самым сумасшедшим и отправляли лечиться. А потом, в зависимости от состояния всех остальных, этого человека либо продолжали держать в больнице, либо выпускали – в любом случае он был индикатором психического здоровья всей семьи.

Большинство семей пыталось доказать один и тот же тезис: «Мы – не сумасшедшие. Это она сумасшедшая». Такие семьи продолжали платить.

Но некоторые семьи считали, что среди них нет сумасшедших, – они угрожали, что перестанут платить.

Такая семья была у Торри.

Мы все любили Торри за ее благородные манеры. Единственной ее бедой были амфетамины. Дома, в Мексике, она два года сидела на наркотиках. От амфетаминов ее лицо стало бледным, а говорила она медленно и уставшим голосом. Точнее, все это с ней происходило из-за недостатка амфетаминов.

Торри была единственной, кого уважала Лиза, – наверное, оттого, что они обе сидели в свое время на игле.