Сюзанна Кейсен - Прерванная жизнь [litres]

Я открыла глаза и посмотрела на него. Довольно молодой, но уже лысеющий, с нездоровым цветом лица, с мешками под глазами – он был меньше всего похож на человека, с которым мне бы захотелось переспать.

Но обычно он вел себя нормально. Садясь в кресло у него в кабинете, я не обязана была ничего рассказывать, и меня это успокаивало.

Но он не мог совсем оставить меня в покое. Он принимался спрашивать: «О чем ты сейчас думаешь?» Я никогда не знала, что ему на это ответить. В голове у меня было пусто, и мне это нравилось. Затем он начинал рассказывать мне, о чем я могла бы думать. «Кажется, ты сегодня грустная», – говорил он. Или: «Кажется, ты сегодня чем-то озадачена».

Естественно, я была грустная и озадаченная. Мне было восемнадцать лет, на дворе была весна, а я сидела за решеткой.

Так уж получалось, что он говорил много неправильных вещей обо мне, и мне приходилось его поправлять, чего он, конечно, и ждал. Меня раздражало, что у него получается. В конце концов, я лучше знала, что чувствую, – ему-то откуда знать?

Его звали Мэлвин. Я даже жалела его – дурацкое имя.

Когда я шла из нашего отделения к нему в кабинет, я часто видела, как он паркуется. Обычно он приезжал на универсале с наклеенными полосками «под дерево», но иногда это был блестящий черный «Бьюик» с овальными окнами и виниловой крышей. А однажды я увидела его за рулем зеленой спортивной машины, на которой он влетел на парковку, а потом резко затормозил.

Я рассмеялась, потому что кое-что поняла про него, и это было забавно. Мне не терпелось рассказать ему.

Как только он появился в кабинете, я тут же выпалила:

– У вас ведь три автомобиля, так?

Он кивнул.

– Универсал, седан и спортивный, так?

Он снова кивнул.

– Это же ваша психическая сущность! – воскликнула я. – Понимаете, универсал – это ваше эго, прочное и надежное. Седан – это суперэго, потому что вы хотите, чтобы вас воспринимали как сильного и вызывающего уважение, а спортивная машина – это бессознательное. Ее невозможно удержать на месте, она рвется вперед, быстрая, опасная и даже в чем-то запретная.

Я заулыбалась.

– Она же новая, правильно? Ваша спортивная машина?

На этот раз он не кивнул.

– Вам не кажется, что это великолепно? – спросила я у него. – Это же так здорово, что автомобили – это отражение вашей психики.

Он ничего не ответил.

Зато вскоре он начал меня уговаривать заняться психоанализом.

– Прогресса не наблюдается, – объяснял он. – Думаю, самое время начать психоанализ.

– А чем он поможет? – допытывалась я.

– Прогресса не наблюдается, – только и повторял он.

Через пару недель он сменил тактику.

– Ты единственная пациентка в этой больнице, с которой можно провести психоанализ, – убеждал меня он.

– Ой, правда? А почему?

Я ему не верила, но была заинтригована.

– Психоанализ работает только для достаточно цельных личностей.

Я вернулась в отделение, гордясь тем, что я – достаточно цельная личность. Я никому не сказала, потому что это было бы хвастовством.

Если бы я сказала Лизе: «Я – достаточно цельная личность, и поэтому Мэлвин будет заниматься со мной психоанализом», она бы сделала вид, что ее тошнит, и сказала: «Вот засранцы! Чего только не придумают!» И я бы не согласилась.

Я все решила сама. Он польстил мне – он достаточно хорошо меня знал, чтобы понимать, насколько мне недостает лести – и я из благодарности уступила.

Теперь в окне была стена, белая скучная стена. Ни деревьев, ни спокойного взгляда Мэлвина, когда я смотрела в сторону. Но я все равно чувствовала его присутствие, и мне становилось холодно. Он говорил только «Да?» и «Не могла бы ты рассказать об этом поподробнее?». И если я говорила: «Меня достало смотреть в это гребаное окно», – он спрашивал: «Не могла бы ты рассказать об этом поподробнее?» Если я говорила: «Ненавижу психоанализ», – он отвечал: «Да?»

Как-то раз я спросила у него: «Почему вы так изменились? Вы же были моим другом». В ответ я услыхала: «А не могла бы ты рассказать об этом поподробнее?»

Психоанализ начался в ноябре, когда я была под групповым наблюдением. Пять раз в неделю я прибивалась к стаду пациентов, которых сестра вела по врачам. Но большинство кабинетов находилось в здании администрации, а отделение усиленного наблюдения – совсем в другой стороне. Ходить с группой – это все равно что садиться в автобус, который делает огромный крюк. Я пожаловалась. В итоге меня перевели на телефонное наблюдение.

Прием у Мэлвина начинался со звонка сестре, которой я сообщала, что пришла. Через час я звонила опять и сообщала, что иду обратно.

Мэлвину весь этот цирк с телефонами не нравился. Пока я разговаривала, он недовольно щурился. Телефонный аппарат он вечно держал рядом с собой. И каждый раз мне приходилось просить, чтобы он придвинул его поближе ко мне.

Наверное, он тоже пожаловался, потому что вскоре мне позволили свободно перемещаться по территории клиники безо всяких телефонных звонков. Это касалось только визитов к Мэлвину, но дареному коню в зубы не смотрят. Во всех остальных случаях я должна была ходить с группой.

А однажды в декабре я присоединилась к Джорджине и еще нескольким пациентам, собиравшимся в кафетерий на обед. Тогда я и узнала про тоннели.

Мы говорим, что Колумб открыл Америку, а Ньютон – гравитацию, словно Америка и гравитация не существовали до тех пор, пока Колумб и Ньютон не почуяли, что они должны существовать. Именно такие мысли вызывали у меня тоннели. Для всех остальных они ничего особенного не значили, но на меня произвели настолько сильное впечатление, что мне казалось, будто они возникли моими усилиями.

То был обычный для пригорода Бостона декабрьский день: оловянного цвета облака, сплевывающие капли дождя и водянистые снежинки, и ветер, из-за которого невольно начинаешь поеживаться.

– Тоннели, – сказала медсестра.

Мы прошли через двойные двери и спустились вниз – наше отделение из соображений безопасности располагалось на втором этаже. В коридоре было множество дверей, одна из которых вела на улицу. Но сестра открыла другую дверь, и мы спустились еще на один пролет. Так мы оказались в тоннелях.

Во-первых, там чудесно пахло: там пахло прачечной – чистой, теплой и немного наэлектризованной, как нагретая проводка. Затем, температура: двадцать пять градусов как минимум, и это при нулевой температуре на улице, а если считать и ветер, то все -4 (хотя в шестидесятые о влиянии ветра на температуру, равно как и об электронных часах, еще не знали). Дрожащий желтоватый свет, выложенные желтым же кафелем стены и сводчатые потолки, развилки, изгибы и тоннели, в которые мы не заходили, но которые манили своими разинутыми желтоватыми ртами. Иногда попадались белые плитки, которые служили указателями: КАФЕТЕРИЙ, АДМИНИСТРАЦИЯ, ВОСТОЧНЫЙ БЛОК.