Сюзанна Кейсен - Прерванная жизнь [litres]

– Ты почти два года провела в психушке? Из-за чего?

Перевод: «Я хочу знать подробности твоего безумия, чтобы я смог убедиться, что я сам не сошел с ума».

– Ты почти два года провела в психушке? Хм… А когда это было?

Перевод: «А ты точно не заразная?»

Я перестала рассказывать людям. От слов толку не было никакого. Чем дольше я молчала, тем легче становилось не думать про больницу. С течением времени больница начала расплываться, отдаляться, и в итоге я, побывавшая там, превратилась в размытую точку, а та я, которая не рассказывала про больницу, стала большой, сильной и занятой совсем другими вещами.

И я тоже стала чувствовать отвращение. У меня хороший нюх на психов, и я не хотела иметь с ними ничего общего. И сейчас не хочу. У меня нет обнадеживающих ответов на их страшные вопросы.

Не задавайте мне тех вопросов! Не спрашивайте меня о смысле жизни, что мы знаем о реальности и почему нам приходится столько страдать. Не говорите, что вы не чувствуете реальности, что все покрыто чем-то студенистым и сверкает на солнце, словно облитое маслом. Я не хочу ничего слышать ни про тигров в углу, ни про ангелов смерти, ни про телефонные звонки от Иоанна Крестителя. Возможно, он и мне позвонит. Но трубку я все равно не подниму.

Я сейчас очень далека от той своей омерзительной личности, я чувствую к ней отвращение. Интересно, насколько далеки вы, никогда не проходившие через это, насколько сильно ваше отвращение?

Полтора года моего заточения подходили к концу, и мне пора было обдумывать планы на будущее. Мне было почти двадцать лет.

У меня в жизни было две работы: три месяца я продавала посуду, причем я больше роняла и разбивала, чем продавала, а еще неделю проработала машинисткой в расчетном отделе Гарварда, где я пугала студентов, отсылая им счета за обучение на 10 900 долларов, хотя заплатить они должны были 1900.

Ошибки я делала потому, что панически боялась начальника. Это был элегантный и очень привлекательный чернокожий мужчина, который весь день бродил между рядами машинисток и наблюдал за тем, как мы работаем. И к тому же он курил. Но как только закурила я, он тут же подскочил ко мне.

– Курить нельзя, – заявил он.

– Но вы же курите.

– Машинисткам курить запрещено.

Я оглядела комнату. Все машинистки были женщинами, все начальники – мужчинами. Все начальники курили, никто из машинисток не курил.

В четверть одиннадцатого, во время первого перерыва, в женском туалете было не протолкнуться – все машинистки пришли на перекур.

– Разве мы не можем курить в коридоре? – спросила я. Возле туалета стояла пепельница.

Но нет, мы были обязаны курить именно в туалете.

Еще одной проблемой была одежда.

– Никаких мини-юбок, – пригрозил начальник.

Я оказалась в сложной ситуации: кроме мини-юбок, у меня ничего не было, а до первой зарплаты было еще далеко.

– А почему? – удивилась я.

– Никаких мини-юбок, – повторил он.

В понедельник было курение, во вторник – мини-юбки. В среду я надела черную мини-юбку, черные обтягивающие колготки и с надеждой в сердце отправилась на работу.

– Никаких мини-юбок, – вновь услыхала я.

Я выскочила в туалет перекурить.

– Курить разрешается только во время перерывов, – бросил он, проходя мимо.

Именно тогда я начала делать ошибки.

В четверг он вызвал меня к себе. Он сидел за столом и курил.

– Ты делаешь ошибки, – сказал он. – Это недопустимо.

– Если бы я могла курить, – ответила я ему, – то не ошибалась бы.

В ответ он только покачал головой.

В пятницу я никуда не пошла. Даже звонить им не стала. Я лежала в кровати, курила и думала об офисной жизни. Чем больше я о ней думала, тем более абсурдной она мне казалась. Я не могла воспринимать все эти правила всерьез. Когда я подумала о машинистках, забившихся в туалет, чтобы покурить, меня разобрал смех.

Но то была моя работа. Кроме того, проблемы с правилами были только у меня. Все остальные их приняли.

Было ли это свидетельством безумия?

Я думала об этом все выходные. Была ли я безумна или права? Тогда, в 1967-м, на этот вопрос было непросто ответить. Даже двадцать пять лет спустя это сложный для меня вопрос.

Сексизм, чистой воды сексизм – чем не ответ?

Да, это был сексизм. Но мне до сих пор сложно с правилами, касающимися курения. Отчасти поэтому я и стала писательницей – чтобы я всегда могла спокойно покурить.

– Писательницей, – ответила я на вопрос социального работника о моих профессиональных планах. – Я собираюсь стать писательницей.

Этот разговор состоялся вскоре после того, как меня выписали.

– Это хорошее хобби, но как вы собираетесь зарабатывать на жизнь?

Мы с ней друг другу не понравились. Она мне не нравилась, потому что она не понимала: я такая, какая есть, и я буду писательницей, я не собираюсь печатать счета за обучение или продавать посуду для запекания гусиной печени или другие подобные глупости. Я ей не нравилась потому, что была самонадеянна, не шла на сотрудничество и, возможно, была не в своем уме, упорствуя в желании стать писательницей.

– Зубной техник, – предложила она. – Вот хороший вариант. Продолжительность обучения всего один год. Я уверена, что вы справитесь.

– Ну как вы не понимаете… – начала я.

– Нет, это ты ничего не понимаешь, – отрезала она.

– Ненавижу стоматологов.

– Это хорошая непыльная работа. Надо смотреть на вещи трезво.

– Вэлери, – сказала я, вернувшись в отделение. – Она хочет, чтобы я была зубным техником. Это невозможно.

– А что? – Вэлери, похоже, тоже не понимала. – Это не так уж и плохо. Хорошая непыльная работа.

К счастью, мне предложили выйти замуж, и меня выпустили. На дворе был 1968 год, замужество ни у кого недоумения не вызывало.

Рождество в Кембридже. Студенты здешнего Гарвардского университета уехали на праздники к своим семьям в Орегоне или Нью-Йорке, а студенты из университетов Рид в Орегоне и Колумбия в Нью-Йорке приехали сюда, в Кембридж.

Брат моего приятеля, который через два года погибнет – но тогда мы, конечно же, не могли об этом знать, – пригласил меня в кино, где я познакомилась со своим будущим мужем. Поженились мы тоже года через два.

Мы встретились у входа в кинотеатр «Бреттл». В тот вечер показывали французскую драму «Дети райка». В тот сухой и ясный декабрьский вечер Кэмбридж казался раем: повсюду светились огни, люди бежали за рождественскими подарками, шел снег. Снежинки припорошили тонкие светлые волосы моего будущего мужа.

Они вместе ходили в школу – брат моего обреченного приятеля и он. На праздники в Кембридж он приехал из Орегона.

Я уселась между ними на балконе, где можно было курить. Мой будущий муж взял меня за руку задолго до того, как Батист потерял в толпе Гаранс. Из кино мы выходили по-прежнему держась за руки. Будучи человеком тактичным, брат моего приятеля оставил нас наедине посреди заснеженного вечернего Кембриджа.