Сюзанна Кейсен - Прерванная жизнь [litres]

Мой образ самой себя вовсе не был нестабильным. Я считала себя личностью, непригодной для жизни в рамках общепринятых систем – и общественной, и образовательной. Я была совершенно права.

Но мои родители и учителя воспринимали меня иначе. Их образ моей личности, конечно же, был нестабильным, поскольку имел мало общего с реальностью и основывался на их потребностях и желаниях. Они не обращали особого внимания на мои способности – пусть малочисленные, зато настоящие. Я очень много читала, постоянно писала, а еще парней у меня всегда было пруд пруди.

«Может, начнешь читать книги из списка литературы?» – говорили мне. «Может, перестанешь писать не пойми что вместо рефератов? Что это вообще такое? Повесть?.. Может, стоит сосредоточиться на учебе, а не на мальчиках?»

К последнему классу школы я даже отговорки перестала придумывать и уж тем более не пыталась что-то кому-то объяснять.

– Где твой реферат? – спрашивал меня учитель по истории.

– Я его не написала. Мне нечего сказать на эту тему.

– Ты могла выбрать другую тему.

– На все другие исторические темы мне тоже сказать нечего.

Один учитель назвал меня нигилисткой. Для него это было оскорбление, но я восприняла это как комплимент.

Парни и литература: как эти два явления могли заполнить жизнь? Оказалось, что это возможно. Правда, в последнее время у меня больше литературы, чем парней, но, как мне кажется, нельзя иметь все и сразу («пессимистическое мироощущение»).

Тогда я и не догадывалась, что я – или просто кто-то – может состояться как личность, не разбираясь ни в чем, кроме литературы и парней. Мне казалось, что жизнь требует умений, которыми сама я не обладала. Последствием таких размышлений было хроническое чувство пустоты и скука. Но были и более губительные последствия – чувство отвращения к самой себе, временами сменяющееся «вспыльчивостью и неоправданно интенсивными вспышками гнева».

Интересно, насколько интенсивными должны были быть мои вспышки гнева, чтобы их можно было оправдать чувством отрезанности от мира? Мои одноклассники придумывали себе будущее: юрист, этноботаник, буддистский монах (у нас была очень прогрессивная школа). Даже самые тупые и скучные (которых взяли ради «баланса») с нетерпением ждали того момента, когда они поженятся и нарожают детей. Я прекрасно понимала, что мне все это не светит, потому что я не хотела для себя такой жизни. Но означало ли это, что мне вообще ничего не светит?

За всю историю моей школы я была первой выпускницей, не поступившей в вуз. Разумеется, как минимум треть моих однокашников в университете не доучилась. К 1968 году и дня не проходило без того, чтобы кто-нибудь не бросил учебу.

Когда я говорю, что у меня нет высшего образования, то в ответ зачастую слышу: «Это же замечательно!» Но это сейчас. Раньше они бы так не сказали. Они и не говорили. Мои одноклассники выросли в тех людей, которые сейчас говорят, какая я замечательная. А в 1966 году я была для них изгоем.

– Что ты собираешься делать дальше? – спрашивали меня.

– В армию пойду, в женский корпус, – ответила я одному парню.

– Серьезно? Интересный выбор.

– Да шучу я.

– Хмм, то есть в армию ты не пойдешь?

У меня не было слов. За кого они меня принимают?

Я уверена, что они вообще мало обо мне думали. Я была «той девицей, которая вечно одевается в черное и спит с учителем английского» – так они и говорили, я не раз это слышала. Но они были семнадцатилетние и несчастные – прямо как я. Им некогда было размышлять, почему я была чуть более несчастна, чем они.

Чувство пустоты и скука – это очень мягко сказано. На самом деле то было чувство абсолютной опустошенности. Чувство опустошенности, отчаяние, депрессия.

Но нельзя ли посмотреть на это с другой стороны? По большому счету, все эти экзистенциальные страхи – это роскошь. Так усердно заниматься самобичеванием можно, только если ты сыт, одет, обут у тебя есть крыша над головой. Или возьмите всю эту историю с университетом. Родители хотели, чтобы я куда-нибудь поступила, я не хотела никуда поступать, вот и не поступила. А если ты не учишься, то ищи работу. Я и не спорила, даже работу нашла – работу по разбиванию посуды.

Но вот сам факт, что я не смогла продержаться подольше на своей должности, меня беспокоил. Быть может, я сошла с ума? Я не один год обходила эту мысль стороной, но настало время посмотреть правде в глаза.

Возьми себя в руки! – говорила я себе. – Перестань потакать собственным прихотям. Все с тобой в порядке, ты просто своенравная.

Один из самых больших плюсов психического здоровья (что бы это ни значило) заключается в том, что мне не приходится тратить кучу времени на размышления о самой себе.

На этом список моих комментариев к диагнозу не заканчивается.

«Данное расстройство чаще всего диагностируется у женщин».

Обратите внимание на выбор слов. Автор не пишет «чаще всего встречается у женщин». Такая формулировка тоже вызвала бы вопросы, но автор тут вообще не стесняется.

Судя по тому, что пациенток в больнице было намного больше, чем пациентов, целый ряд расстройств чаще всего диагностировали у женщин. Возьмите хотя бы «компульсивную склонность к промискуитету».

Как думаете, сколько девушек должно было пройти через постель семнадцатилетнего парня, чтобы у него обнаружили компульсивную склонность к промискуитету? С тремя? Нет, маловато. С шестью? Маловероятно. С десятью? Это больше похоже на правду, но я думаю, что реальное число находится где-то между пятнадцатью и двадцатью. Но я не знаю ни одного парня, на которого бы врачи навесили этот ярлык.

А теперь подумайте, со сколькими парнями должна была переспать семнадцатилетняя девушка, чтобы ей поставили этот диагноз?

Из шести видов «потенциально самодеструктивного» поведения, которые обычно ассоциируются с пограничным нарушением личности, три считаются характерными для женщин (неконтролируемый шоппинг, мелкое воровство в магазинах, переедание) и только один – для мужчин (опасное вождение). Пятый вид (злоупотребление психотропными веществами) – «гендерно нейтральный», как нынче выражаются. А для последнего вида (беспорядочные половые связи) у каждого найдется свое собственное определение.

Еще остается вопрос о «преждевременной смерти вследствие самоубийства». К счастью, мне этого удалось избежать, но думала я о самоубийстве много. Я задумывалась о нем, начинала жалеть себя из-за перспективы преждевременной смерти, зато после этого я чувствовала себя получше. На меня эти мысли действовали как слабительное, как очищающее средство. Но у некоторых было иначе – у Дэйзи, например. Но была ли ее смерть по-настоящему преждевременной? Или она должна была просидеть следующие пятьдесят лет на кухне вместе со всем своим гневом и курицей гриль? Я предполагаю, что лучше бы ей не стало, но я могу и ошибаться. А если бы она просидела всего тридцать лет и покончила с собой в 49 лет, а не в 19, была бы это по-прежнему «преждевременная» смерть?