Сюзанна Кейсен - Прерванная жизнь [litres]

– С каких пор ты носишь украшения? – удивилась я.

– А это подарок от нашей бабули, – ответила Лиза, обращаясь к сыну. Она перевела взгляд на меня и добавила: – Когда появляются дети, все меняется.

Я не знала, что на это ответить. Я давно решила, что не буду заводить детей. Кроме того, мой брак и без того дышал на ладан.

Мы стояли посреди Гарвард-сквер, у входа в метро. Лиза вдруг склонилась ко мне.

– Хочешь покажу кое-что? – спросила она с озорцой в голосе, как в старые добрые времена. Я кивнула.

Она вытащила футболку из брюк, обычную футболку с рекламой какой-то местной булочной, и крепко захватила кожу на животе. Потянула. Кожа растянулась, как гармошка, Лиза вытягивала ее, а кожи становилось все больше и больше, складка за складкой, так что в итоге она оттянула кожу сантиметров на тридцать. Потом Лиза ее отпустила, и кожа опала, немного растянутая, поморщенная, но очень скоро сжалась, осела на бедрах и выглядела совершенно нормально.

– Ничего себе!

– Это к вопросу о детях, – засмеялась она. – Эрон, скажи тете «пока».

– Пока, – к моему удивлению, отозвался малыш.

Им пора было ехать домой в Бруклайн. Перед тем как спуститься в метро, Лиза обернулась.

– Ты хоть иногда вспоминаешь те дни? И то заведение? – спросила она у меня.

– Да, вспоминаю, – ответила я ей.

– Я тоже. – Лиза покачала головой. Но потом беспечным тоном добавила: – Ну да ладно!

Они спустились в метро.

Та картина – это одна из трех работ Вермеера в музее Фрика, но когда я была там первый раз, то двух остальных просто не заметила. Мне было семнадцать лет, я была в Нью-Йорке с учителем английского, который меня еще не целовал. Когда я вышла из зала Фрагонара в коридор, ведущий во двор, я была целиком поглощена мыслями о грядущем поцелуе: я знала, что это случится. Свет в коридоре был приглушенный, только Вермеер на стенах едва заметно поблескивал.

Помимо поцелуя я еще размышляла о том, дадут ли мне вообще аттестат о среднем образовании, если я второй год подряд завалю биологию. Перспектива завалить биологию казалась мне странной, я ведь так ее любила. В прошлом году это тоже был мой любимый предмет, но я умудрилась его завалить. Больше всего мне нравилось составлять графики наследственных признаков, я обожала разбирать порядок проявления голубых глаз в семьях, у которых не было никаких отличительных черт, за исключением голубых и карих глаз. В моей семье имелось много привлекательных признаков: талант, амбиции, успех, надежды, – только все они были рецессивными в моем поколении.

Я прошла мимо женщины в желтом платье и служанки, подающей ей письмо; прошла мимо солдата в шикарной шляпе и улыбающейся ему пухленькой девушки – прошла мимо них, размышляя о теплых губах, а также о голубых и карих глазах.

Меня остановили ее карие глаза.

Это та картина, где девушка смотрит прямо на зрителя, не обращая внимания на коренастого учителя музыки, который нависает над ней. Свет в комнате зимний, приглушенный, но лицо девушки буквально светится.

Я глянула в ее карие глаза и аж отшатнулась. Она предостерегала меня о чем-то, она оторвалась от своих занятий лишь затем, чтобы о чем-то меня предупредить. Ее губы были слегка раскрыты, словно она вдохнула, прежде чем сказать мне: «Не надо!»

Я сделала пару шагов назад, слишком уж тревожным был ее взгляд. Но ощущением тревоги затянуло весь коридор. «Погоди! – говорила она. – Погоди! Не уходи!»

Я ее не послушалась. Я пошла ужинать с моим учителем английского, он поцеловал меня, я вернулась в Кембридж, завалила биологию, каким-то чудом все же получила аттестат и в итоге сошла с ума.

Спустя шестнадцать лет я снова приехала в Нью-Йорк, на этот раз с новым богатым бойфрендом. Мы много путешествовали, всегда за его счет, хотя он терпеть не мог тратить деньги и потому во время наших поездок вечно ко мне придирался. То я чересчур эмоциональная, то, наоборот, холодная, то слишком строго его сужу. Что бы он ни говорил, я всегда успокаивала его заверениями, что деньги существуют именно для того, чтобы их тратить. Тогда он успокаивался, и это означало, что мы по-прежнему вместе а этот разговор можно будет повторить во время следующей поездки.

Это был чудный октябрьский день в Нью-Йорке. Он уже на меня понаезжал, я его уже успокоила, так что мы оба были готовы к прогулке.

– Давай сходим в музей Фрика, – предложил он.

– Никогда там не была, – ответила я.

А потом я подумала, что, может, и была, но говорить об этом не стала. Я к тому времени знала, что своими сомнениями не стоит делиться с другими.

Завидев здание музея, я тут же все вспомнила.

– Ой, тут есть картина, которая мне ужасно нравится, – сказала я.

– Всего одна? Ты погляди на Фрагонара.

Фрагонар мне не понравился. Я вышла из зала в коридор, ведущий во двор.

Она сильно изменилась за эти шестнадцать лет. Тревоги в ее взгляде больше не было, только грусть. Она молодая и растерянная, над ней нависает учитель и пытается заставить ее сосредоточиться на уроке. Но смотрит она не на него, а в сторону, выискивая взглядом кого-нибудь, кто ее заметит.

На сей раз я прочитала название картины: «Прерванный урок музыки».

Прерванный урок музыки, прерванные жизни. Моя жизнь была прервана в семнадцать лет, ее – в семнадцатом веке, когда ее выплеснули на холст навсегда. Мы заперты в одном мгновении, которое заменило собой все, что должно или могло произойти. Как от такого оправиться?

На этот раз мне было что ей сказать.

– Я тебя вижу, – сказала я ей.

Мой парень нашел меня плачущей на скамейке в коридоре.

– Что с тобой? – спросил он.

– Разве ты не видишь? Она пытается выбраться из картины, – объяснила я и показала пальцем на девушку.

Он перевел взгляд на картину, потом обратно на меня и сказал:

– Ты только о себе и думаешь. А в искусстве вообще ничего не понимаешь.

После этого он ушел в зал Рембрандта.

После того я еще раз ходила в музей Фрика, чтобы посмотреть на нее, а также на две другие картины Вермеера. Их вообще мало сохранилось, а тот холст, что висел в одном бостонском музее, и вовсе украли.

Две другие картины будто замкнуты на себе. Люди в них смотрят друг на друга: женщина и служанка, солдат и его возлюбленная. На них смотришь словно сквозь дырочку в стене. А стена эта сделана из света – правдоподобного, но вместе с тем абсолютно нереального вермеерского света.

Такого света не существует в природе, а жаль. Всем нам хочется, чтобы в лучах солнца мы казались молодыми и красивыми, чтобы наша одежда так же поблескивала и ложилась складками на тело; но больше всего хочется, чтобы каждый мог осветиться изнутри только лишь благодаря тому, что мы на него глядим, точно так же, как светятся изнутри та служанка с письмом и тот солдат с шикарной шляпой.