Лера Манович - Первый и другие рассказы

— Тебе к бабке сходить надо, — сказала Верка, оттирая пригоревшую плиту на Сашкиной кухне.

— К какой бабке?

— У мамы есть знакомая. Порчу снимает. И сглаз. Знаешь как одной нашей знакомой помогла?!

— Угу. Сниму сглаз — наведу порчу, — мрачно пошутила Саша.

— Ты себя видела? — Верка обернула к ней серьезное краснощекое лицо.

— А что такое?

— Да в гроб краше кладут! — сказала Верка. — Ты ничего не теряешь — денег она не берет. Пряники только. И конфеты. Я маму попрошу, чтоб договорилась.

Саша, равнодушно махнув, отпила чай и уставилась в окно.

— Саш.

— Ну.

— А с этим что? — Верка осторожно показала на Сашин живот.

— Решу.

— Ты аборт будешь делать?! — Верка выкатила телячьи глаза.

— Вер, хватит! И так тошно.

Бабка в простом ситцевом халате долго водила над Сашей рукой, растопырив изуродованные артритом пальцы, потом сказала:

— Нет на тебе никакой порчи. И сглаза нет. Нервная только очень. Чиво нервничаешь-то?

Саша молчала. Бабка вздохнула:

— Я седни тоже вся извелась. Внук на права пошел сдавать — а не учил ничего. Ну, правил этих, из книжечки. Сама видела — даже не открыл. Как сдаст теперь? — она махнула рукой и, нахохлившись как курица, ушла в себя.

— А с летучей мышью что делать? — спросила вдруг Саша.

— С мышью-то? — очнулась бабка. — А ничего не делай. Молока ей дай. У тебя ж молока много теперь? Вот и дай, — сказала она, не глядя на Сашу.

Саша встала.

— Была тут у нас одна, — опять заговорила бабка, обращаясь к пустоте перед собой, — ребеночка ждала. Ляжет на один бок перед телевизором — и апельсины ест. Весь день. Лежит и ест. Я ей говорю — что ж ты, Тамарка, все лежишь? Ты б встала, походила б, дела поделала. Нее, не слушала...

«Верка — чертово трепло», — равнодушно подумала Саша.

— Мальчик у нее родился, значить... маленький, синенький, и глазки так на одну сторону и скатилися, — бабка изобразила лицом и узловатыми пальцами, как скатились глазки. Потом по-деревенски утерла рот и дунула на ладонь.

— Спасибо вам, — Верка торопливо сунула в сложенные под животом бабкины руки пакет с пряниками и шоколадку и торопливо спустилась с крыльца. Прямо за калиткой Сашу снова начало тошнить, она склонилась над бурьяном и краем глаза увидела коренастого рыжего паренька. Паренек брезгливо покосился на Сашу, вошел в калитку и прямо со двора гаркнул в сторону крыльца:

— Ба!!! Ну, ты представляешь?! Сдал!

Ночь двадцатого августа дрожала от любого звука, словно серый холодец.

Саша, завернувшись в плед, с книгой в руках лежала на диване. Окно, несмотря на холод, было распахнуто. Штора колыхалась, то показывая, то скрывая блюдце с молоком на подоконнике.

На носу был зачет по основам философии. Саша смотрела на мелкие буквы, но ничего не видела, потому что глазами ее сейчас были уши.

«Мы похожи на ягнят, которые резвятся на лугу, в то время как мясник выбирает глазами того или другого, ибо мы среди своих счастливых дней не ведаем, какое злополучие готовит нам рок — болезнь, преследование, обеднение, увечье, слепоту, сумасшествие...» — в десятый раз перечитала Саша...

Трепеща крыльями, что-то проползло по подоконнику. Саша, оцепенев, уставилась в книгу. Пространство комнаты будто бы напряглось. В часах пружинисто тикала секундная стрелка. А потом Саша услышала звук, от которого в животе у нее пробежала судорога — кто-то лакал молоко! Торопливо и жадно, тихо позвякивая блюдцем.

— Ну что? — распахнув глаза, Вера застыла от любопытства. Перед ней стоял поднос с компотом и тушеной капустой.

— Ничего.

— Сказала?

— Сказала.

— И что он?

— Сказал, что если нужна помощь — он готов.

— Готов с ребенком помочь?

— Нет. С тем, чтоб его не было.

— Вот скотина! — сказала Вера, сняла тарелку с подноса и с аппетитом принялась за капусту.

— Ну что — анализы хорошие, — сказала Саше медсестра, перекладывая листки, — могу на пятницу записать. Она подняла на Сашу прозрачные глаза. От тонких бровей, от маленького рта в вишневой помаде, от острого ногтя, прижимающего листок с анализами — от всего веяло стерильной и безадресной бабьей жестокостью.

— Нет, — сказала Саша, — на пятницу не надо.

— А чего тянуть? — подняла медсестра ниточку брови, — это ж такое... дело. Лучше побыстрее.

— В пятницу Христа распяли, — сказала Саша.

— При чем тут это?

Саша промолчала.

— Я все равно в пятницу не могу. Я... в театр иду.

— В театр?! — медсестра подняла сразу две щипанные брови, наморщив лоб, и сразу стала старше.

— Да. Еще месяц назад билеты купила.

— И что за спектакль? — поинтересовалась зачем-то медсестра.

— «Бесы».

— Так, понятно, — медсестра дернула плечами, будто по ней пробежал озноб, — тогда записываю вас на понедельник.

Вечером Саша поставила на подоконник блюдце с молоком, но никто не появился...

Под утро она, наконец, задремала. И тут за окнами принялись орать кошки. Они рыдали, как хор новорожденных, — басили, подвывали, орали до хрипоты и все тянули к Саньке свои белые, младенческие ручки. Майка на Саше взмокла, она плакала во сне, но проснуться не могла.

— Ишь, надрываются, — сам себе сказал мужик в трусах, удовлетворенно куривший на балконе, — скоты похотливые...

На кафедре было холодно. В дальнем углу второй час корпел над статьей аспирант-заочник. В аквариуме у окна жались друг к другу красноглазые лабораторные мыши. Евгений Евгеньевич пил чай из термоса, просматривая какие-то записи. Рядом на салфетке лежали бутерброды с колбасой и сыром.

Саша, с легким отвращением глядя на желтые треугольники сыра, нетерпеливо ерзала на стуле. Научный руководитель опаздывал.

— Чаю с бутербродом хотите? — Евгений Евгеньевич, ласково улыбаясь, показал на термос.

— Нет, спасибо, — Саша поежилась и сунула руки в карманы куртки. Нащупала что-то, вытащила пакетик с каменно твердой заплесневевшей просфорой. Вспомнила, как еще весной сунула ей этот пакетик пожилая соседка с просьбой помянуть рабу божью какую-то. Видимо, родственницу. Саша сунула просфору в карман, а потом куртка так и провисела все лето в шкафу.

Она разломила просфору пополам. Внутри она была белая и совсем не испорченная. Саша подошла к аквариуму с мышами и бросила туда обе половинки. Мыши оживленно забегали.

— Саша, милая, что за ритуалы? — Евгений Евгеньевич с непонимающей улыбкой наблюдал за ней. Мыши бодро суетились.

— Не выбрасывать же.

— А вы знаете, кем по старославянским поверьям становится обычная мышь, съевшая что-нибудь освященное? Свечу, к примеру... Или вот... просфору?

— И кем же? — улыбнулась Саша.