Лера Манович - Первый и другие рассказы

Даже отчество помнит. И они пошли. Я вслед посмотрел. Гореть в аду какая красивая! Семьдесят девятая. Точно помню.

На улицу вышел — дождь. Мелкий, холодный. Снова их увидел — в машину садятся. Он дверь ей открывает. Счастливый. Она меня заметила, замерла, не сразу села. Я закурил, поставил пакет. Телефон вытащил. Набрал сообщение. «Без тебя деревянные лошадки грустно стоят».

И тут вспомнил, что в телефоне нет адресата.

С утра я забежал к отцу. Он сидел на кухне, по-барски развалившись в кресле. Завтракал.

— В этом халате ты на Мусоргского похож, — сказал я.

Анюта, его гражданская жена, нарезая колбасу, засмеялась. Ей было тридцать пять, отцу — пятьдесят девять. Он ушел от матери семь лет назад и скрывал, что живет не один. Просто, мол, ученый, профессор. С годами стал со странностями, много работает. Мать верила.

— Ну, что? — спросил отец, ласково поглядывая на Анюту, которая разливала чай. — Как дела, сын?

— Хорошо.

— Марина не болеет?

— Нет.

Анюта поставила перед отцом большую тарелку с глазуньей. Предложила и мне. Я отказался. Она подвинула варенье, быстро глянув из-под челки карим маслянистым глазом.

— Наследников-то не ждете? — отец вытер с губы густой желток.

— Пока нет.

— Смотрите, — отец игриво глянул на Анюту, которая суетилась у раковины. — Обскачем вас.

Я натянуто улыбнулся. В кармане зазвонил мобильный. Мать. Я вышел в коридор.

— Сереженька, ты не знаешь — с папой всё хорошо? ...Я вчера смс ему отправила, с 23 февраля поздравление, ты же знаешь, для него это святое... а он не ответил. А звонить боюсь — он сердится, когда не вовремя...

Когда я вернулся на кухню, Анюта сидела на коленке у отца. Полы его халата распахнулись, виднелись тонкие, мохнатые ноги.

— Мать звонила. Ты на смс не ответил.

— Нют, где телефон-то мой? Принеси. И очки.

Анюта сбегала в комнату. Нацепив очки, отец важно потыкал в телефон.

— А... вот... здоровья, долгих лет... — он поднял глаза. — Что ответить-то? Напишу: «Спасибо. И тебя. И тебе».

Он стал подслеповато тыкать в кнопки.

— Пап, ты что? Женщин 23-го февраля не поздравляют.

— А что написать-то? — отец с тоской посмотрел на остывающий чай.

— Ну, напиши «Спасибо». Нет, как-то сухо. Напиши — «Спасибо, рад что ты помнишь меня».

Отец поморщился:

— Анютк, набери-ка, не вижу ни хрена, — отец отдал ей телефон. Задумался.

— Спасибо за поздравления. Точка. Приятно, что помнишь. Точка.

— Погоди, дай старое сотру, — Анюта торопливо жала на кнопки. Отец пододвинул к себе большую чашку. Шумно, с наслаждением отпил.

На следующий день я обедал у матери.

Она сидела напротив. Прямая как всегда, с волосами, затянутыми в аккуратный пучок. Я смотрел в её гладкое, желтоватое лицо, в бледно-голубые глаза и удивлялся, как выцветает с годами человек.

Она спрашивала про работу, про жену, слушала невнимательно, всё подкладывая то салат, то курицу. Наконец, ответив на все вопросы, я замолчал.

— Все-таки, наш отец — удивительный, — сказала мать. — Представляешь, сутки не отвечал. Думал, что написать. И, чудак-человек, такой ответ, Сережа, прислал... «Приятно, что помнишь»... и через много-много пробелов «тебя».

Она порозовела.

— Ну ты представляешь? Как мальчишка! Сказать не может. Помнишь... тебя... Разве могу я про него забыть?

Я насыпал сахару в чай и громко перемешал.

— Я уже клала, — растерянно сказала мать. — Полторы ложки.

— Ничего.

Матери было интересно всё: как он живет, чисто ли в квартире, не похудел ли. Я отвечал, придумывая подробности на ходу, и утешаясь тем, что она будто не слышит моих ответов, уставившись в окно выцветшим, мечтательным взглядом.

— Сережа, ты восьмого-то заедешь? — спросила мать, глядя, как я обуваюсь.

— Не знаю, мам. Может, в командировке буду.

— Тогда подожди.

Она пошла в комнату. Вернулась с двумя цветными свертками. Протянула один.

— Это Марине.

— А это кому? — я смотрел на второй сверток в её руке.

— А это ей, — ответила мать и виновато улыбнулась.

Тем летом Женя с мужем поехали в Крым. Сняли большую, скучную квартиру. Штормило. Ярко-алые маки на тонких стеблях гнулись от порывов ветра.

Они знали друг друга еще со школы. И вдруг, на последнем курсе университета, случайно сошлись, почти сразу поженились, и в той же необъяснимой спешке стали родителями недоношенного, ни на кого не похожего мальчика.

— Не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка, — шутила по-свойски свекровь, купая в ванночке Никиту. Ребенок был жалок. Женя не любила его. Он принес только мучения и боль, навечно привязав её к этим грубоватым, совершенно чужим людям. Свекровь крутила и поворачивала тельце Никиты, с медицинской беззастенчивостью промывая и прочищая все его крошечное человеческое естество. Женя следила за её большими, ловкими руками, так похожими на руки мужа, и замечала, как помолодела свекровь с тех пор как появился внук. Она будто бы напиталась её, Жениными соками: готовила, ходила, говорила, мыла по сто раз в день пол с хлоркой. В доме пахло как в больнице. Женя целыми днями лежала лицом к стене, поднимаясь только чтобы покормить ребенка. Ребенок присасывался жадно и больно, и все тянул и тянул ее своим маленьким синеватым ротиком. Ей хотелось отбросить его, как огромную пиявку.

Муж и мать были похожи — светловолосые, с ярким пятнистым румянцем и крупными руками и ногами. Эти люди крепко стояли на земле. Посоветовавшись, они решили назвать ребенка Никитой. Женя не стала вмешиваться.

Ей всё казалось, что именно они, эти незатейливые, цепко и правильно держащие свою жизнь люди, виноваты во всем. Чужая порода, которая в ней так и не смогла прижиться и дать правильные ростки, терзая сначала токсикозом, потом ранними мучительными родами.

Она никогда не говорила об этом мужу, но это будто висело в воздухе, когда они обедали, загорали, плавали на лодке, когда с какой-то страстной ненавистью занимались любовью.

— Почему у тебя такое скорбное лицо? — спрашивал муж. Он уже загорел кирпично-красным загаром, который бывает у белокожих людей, с удовольствием, шумно отплевываясь, плавал, с аппетитом ел.

— Ну, что опять? — смотрел он на нее с заботливым раздражением.

— У тебя лак облупился, некрасиво, поправь!

— Дурацкая майка, тебе не идет!

— Не убирай волосы за уши!

И она, как злой ребенок, ходила только в этой дурацкой майке, прилизывала волосы как можно отвратительнее и отталкивала его большие руки.

В конце концов они так рассорились, что она взяла билет и уехала раньше. Он вяло пытался её остановить.

В вагоне с ней ехали трое: породистый мужчина за пятьдесят, худая женщина с серым лицом, на котором заранее было написано осуждение, и ее сын, вялый долговязый подросток.