Жорж Старков - Анархо

С самого детства каждое утро перед глазами были одни и те же вилки, те же тарелки. В их облике прошлое так и оставалось прошлым, а настоящее тускнело, истиралось и кое-где мелко откалывалось по краям. Тускнели и родители. Складки на широком отцовском лбу становились всё глубже, брови всё больше буйствовали в своём белеющем росте, с каждым годом всё отчётливее нависая над подвыцветшей, но всё ещё цепкой голубизной глаз. Некогда розовые и полные, неизменно выбритые щёки, втягивались и белели, в отличие от щёк матери. Её лицо, напротив, стремилось к шарообразной форме, равно как и, в общем, фигура невысокой кроткой женщины, ежедневно преодолевающей обязательную усталость пятидесяти шести прожитых лет.

Несмотря на то, что отцу в этом году должно было стукнуть шестьдесят, он казался гораздо бодрее и стремительнее во всем, включая домашние дела и делишки. Стремительность перетекла с отцовской горячей кровью и Бэкхему. А потому, как правило, именно усталая материнская мягкость могла впитать в себя упрямую твердотелость двух самых родных мужчин, не допуская крупных скандалов.

Телевизор бубнил почти беззвучно, лишь изредка останавливая на себе ещё сонные взгляды. Местные новости обыденно пережёвывали любопытное старое с неинтересным новым. На экране, уже в который раз за последние дни, возникла заезженная картинка с обляпанными свиной кровью важными персонами, в окружении весёлой корпоративности воздушных шаров.

— Дебилы… — буркнул отец, зачерпывая стремящуюся на убыль коричневую разваренность крупы.

— Чего сразу дебилы? — как можно бесцветнее обронил Бэкхем, не поднимая глаз с белого круга, рябого от сброшенных гречей «крылышек».

— А чего, умные?

— Ну, может, позиция у людей, — невинно пожал сын плечами.

— Это не позиция, а дебилизм! — напористо и почти грозно выплюнул отец. — Делать нечего. Вот и хулиганят! Банки им не угодили. Ты гляди… Небось, они же и тот ресторан изуродовали, две недели назад… — вспомнил он новостной сюжет о прошлой акции антиглобалистов.

— А чего хорошего-то в банках да бургерах твоих? Может, они чего полезного делают? Людей здоровее, да счастливее?

— Хорошего? — скривился отец, скосившись на молчаливо безучастную супругу. — Ну, например, денег в банке взяли, чтобы тебя, дурака, от армии отмазать.

— А я просил? — взвился, но, сразу же, под мягким взглядом матери, осел Бэкхем. — Может, я хотел пойти.

— Хотел… — хмыкнул отец, отодвигая опустевшую тарелку. — Да, с твоим характером тебе бы там в первую неделю башку отбили!

— Ну, тебе же не отбили… — моментально среагировал сын.

— Ты не хами! — скорее для проформы, напутствовал глава семейства. — Я в другой армии служил! В другой стране. Тоже бывало всякое, но не так, как сейчас…

— Так и я о том же! — попытался уцепиться за ускользающую ниточку Бэкхем. — В государстве не осталось государства. Всё отдано на откуп вот таким вот мразям! — небрежно кивнул на экран, где что-то сосредоточенно бубнил официальный представитель «пострадавшего» банка. — Финансы, ЖКХ, транспорт, еда — это корпоратократией называется. Корпоративный глобализм. В нём нет государства.

— Ага, — отмахнувшись, словно от зудящей навязчивости приставучей мухи, фыркнул отец. — Ты ещё с этими дебилами сходи, краской пообливайся. Активист хренов…

— То кровь, — уточнил Бэкхем, но отец уже отвернулся, уставился в экран и вознамеривался увеличить звук. — Кровь, а не краска… — повторил сын, уже матери, которая привычно улыбалась одними лишь глазами.

Так было всегда. Она с каким-то патологическим умилением наблюдала, как сталкивается похожесть, высекает мелкий задор беззлобных, но праведных искр. Почти никогда не вмешивалась. Лишь позже, когда близкие заканчивали раунд и изнеможденно расходились в разные углы, пыталась мягко растолковать чужие мысли. Как ни странно, это почти всегда получалось. Или просто и отец и сын делали такой вид. Вот и сейчас, Бэкхем улыбнулся в ответ, словно заранее соглашаясь со всем, что может нести чуть шероховатая махровость материнского голоса.

— Ладно, — вроде бы как, отпечатывая троеточие в неоконченной беседе, сообщил Бэкхем, — пойду уже.

— Слышала, московский театр приезжает, — ловко отвела мать линию угасающего разговора в отстранённое русло. — К приезду готовитесь?

— Готовимся, мам. Готовимся… — с неохотой кивал Бэкхем, стараясь как можно быстрее втиснуться в кроссовки, дабы избежать расспроса о подробностях.

— Может, проведешь? А то дорого.

— Конечно, мам. Конечно…

Бэкхем не любил врать. Шёл по утопающим в молодом осеннем золоте улицам и ощущал эту нелюбовь всем трепещущим молодостью нутром. Московский театр… Готовимся… Конечно… Очередная ложь уныло поскуливала где-то в набитом гречей желудке. Поскрёбывала, ворочалась… Но не так, чтобы слишком уж беспокойно. Свыклась с постоянным обиталищем, а Бэкхем свыкся с ней. Не любил, но терпел. Всё как в большинстве российских семей…

Снежный ком безобидной, но неприятной лжи начал скатываться год назад. Случайно проговорился родителям, что получил первую зарплату. Точнее долю, как напарник Барбера, от ремонта одной из квартир. Когда те начали допытываться куда же устроился их сын, он не нашёл ничего лучшего, чем сказать: «В театр». Видя, как родители непонимающе переглядываются, добавил, что, конечно же, не лицедеем, а помощником художника сцены. По сути, выдуманная деятельность мало чем отличалась от реальной. Тот же декор, только там, где живут реальные люди, а не персонажи нафталиновых пьес.

Сейчас Бэкхем понимал, что скажи он правду, никто бы не осудил. Но в тот момент непонятной растерянности, показалось, что отцу-доценту и матери-врачу станет стыдно, что их чадо выросло в обычного шабая. Тогда перед глазами даже встала комичная картинка, как он стоит у рынка с табличкой на груди, с перечислением скромных умений по наведению ремонтного марафета, а родители проходят мимо отводя умные интеллигентные глаза. Конечно, такого не могло быть даже в теории — все заказы находил Барбер, но тогда отчего-то стало стыдно. А теперь было стыдно из-за глупости годовалой давности. Хотя, родителям было приятно. Они не без гордости рассказывали знакомым, что сын работает в театре, иногда даже опуская слово «помощник», оставляя лишь «художник сцены».

С чуть стыдливыми мыслями пролетело и расстояние: четыре относительно тихие улицы, два зудящих водительским нетерпением перекрёстка, небольшой пустынный сквер. Бэкхем уже раздумчиво втянулся в серость подъезда и поднимался по лестнице, как мимо него, бочком, чуть коснувшись крепкой грудью, просочилась девица. Парень на секунду завис, опомнился, крикнул в след: «Оксан, ты?» Ответа не последовало, и он, чуть озадаченно пожав плечами, двинулся дальше.