Жорж Старков - Анархо

— Слушай, ты с женой пришёл, что ли? — едва переступив порог массивной стальной двери, вопросил Бэкхем, кивая на скучную серость подъезда.

— Чего? — не понял Барбер, лениво поправляя перекрученные подтяжки рабочего синего комбинезона. — Она с малым уже в Абхазии греется.

— Да? — удивлённо приоткрыл рот Бэкхем. — А там…

Он не закончил. Глупостью коровьих глаз глянул в подъезд, чуть дёрнул плечом, словно сгоняя шкодливого чертёнка, наведшего дурноту миража.

— Ну, что? — Бэкхем, наконец, на силу отогнал от себя пустоту бесплотной раздумчивости. — Сегодня обои дерём и ванную крушим?

— Не крушим, а аккуратненько, стамесочкой… — Барбер назидательно поднял вверх указательный палец, а после изобразил, как этой самой стамесочкой следует подковыривать дорогую плитку. — Я нашёл кому потом наш «лом» загнать. Надо будет только Шарика ангажировать, с его «бобиком»…

Шарик деловито всматривался в незлобные пасти крошечных вышитых крокодильчиков. Усевшиеся на груди фирмовых поло пресмыкающиеся блаженно щурились и даже, казалось, кокетливо подмигивали. Шарик трепетно погладил одного, умастившегося на почти крахмальной белизне. Другого, вцепившегося лапками в праздничную бордовость.

— Так и будешь с ними в гляделки играть? — хмыкнул Лидс, кивая чуть заострившимся от нетерпеливости подбородком на распластавшиеся на длинном пассажирском сидении шмотки.

— Я любуюсь, — как всегда, откровенно пояснил Шарик. — У меня настоящих «La Coste» никогда не было.

— Ну, теперь будут! Налюбуешься ещё… Меряй давай! — сварливо торопил Лидс.

— Ты что, спешишь?

— Блядь, Вова, — с почти детской непосредственностью заглянул Лидс в спокойные и благостные глаза товарища, — в мире есть гораздо более увлекательные занятия, чем смотреть, как ты майкам глазки строишь! Я тебе больше скажу — любое занятие кажется увлекательнее!

Лидс и впрямь вовсе не спешил. Однако, его искренне раздражала блаженная неторопливость товарища и желание делать сакральные лишь для него одного моменты невыносимо тягучими. В эти мгновения совершенно явственно чувствовалась разность самого чувства жизни. Лицом к лицу вставали стремительность и размеренная неторопливость.

Это даже в драке чувствовалось. Лидс всегда был резок. Мог, то замедлять ритм, то вновь взвинчивать, ломать темп и интенсивность. Шарик же являл собой саму последовательность. Набор оборотов, разгон и удержание напора, до тех пор, пока силы позволяют биться с тем же, одновременно пылким и холодным чувством знания дела. Такая манера давала противникам Шарика преимущество, ведь оппонент казался предсказуем. Но воспользоваться получалось не у многих. Точнее, Лидс не помнил никого, кто бы сумел. Ибо природа наградила Шарика столь щедро, что изъяны тактики казались мелкими помарками на гениальном холсте честного боя.

— Ладно… — сдался под напором нетерпеливого негодования Шарик, стянул уже несколько износившуюся футболку и резво напялил красное поло.

Мелкий рельеф ткани вздымался и оседал вместе с широкой бугристой грудью, а оторочки рукавчиков влюблённо обвивали мясистость округлости бицепсов.

— Ну, как? — с младенческой требовательностью вопросил Шарик, крутанувшись на месте.

— Как бог войны! — небеспафосно заявил Лидс, оттопыривая большой палец. — Ну, и ещё на Первомай — в самый раз, — сразу снизил он градус эпичности.

— А эта? — немедля поинтересовался Шарик, как только бережно выскользнул из красного и нырнул в белое.

— Круто, — искренней бесхитростностью тявкнул Лидс. — Тебе белое идёт.

— Белому человеку белое всегда к лицу… — ухмыльнулся Шарик, тем самым безбашенным детиной, из совсем недавнего радикально правого прошлого. — Ну, беру, конечно… — бесхитростно вложил в ладонь Лидса свёрнутые трубочкой чуть помятые купюры. Тот небрежно распрямил «свиток» из двух бумажек. Одну сунул в карман, другую протянул обратно.

— Тебе за «рубль», — коротко пояснил он.

— Да, ладно тебе… — попытался отстранится Шарик, но Лидс лишь скривился.

— Вова, не трахай мозги! Сказал: «За рубль». Значит, за рубль!

— Ну, спасибо, брат, — накрыл Шарик своими лапищами плечи товарища.

— Кушай, не обляпайся!

— Ну, ладно, — ещё раз приобнял Шарик Лидса. — Я поеду, наверное… — словно отпрашиваясь, даже с какой-то виноватостью в голосе, кивнул здоровяк на микроавтобус.

— На все четыре стороны, — бросил Лидс с деланной безучастностью и, лишь отойдя несколько шагов прочь, словно между прочим, вопросил через плечо. — Горючку назавтра взял?

— Всё хорошо, — уверил Шарик, поглаживая уютно выделяющегося на общем текстильном ландшафте вышитого крокодильчика. — Всё тип-топ…

Зелёный зверёк так и остался на груди. Изношенность старой майки затерялась где-то задних сидениях, постыдной недостойностью серых, смеющихся женской хитрецой, глаз. Они распахнулись, впуская сильное, пахнущее молодостью… Нежные пальцы скользнули под белое, прошлись почти пошлой алостью ноготков по волнующей коже. Губы сладостно приоткрылись.

Он уже успел в них почти влюбится… Хватило всего двух раз, чтобы понять — весь мир может расплыться малозначительной невнятицей, стоит вкусить их мягкость, почувствовать желанную сладость, отдаться безропотному упоению моментам единения.

Ей не нужен был дорогой, хорошо обставленный гостиничный номер. Она не нуждалась в погибающей жизни цветов и мёртвой красоте драгоценных побрякушек. Ей нужен был лишь он — Володя Перевалов. Тот, кто уже давно привык к крепко прицепившемуся прозвищу Шарик. Но для неё он был Володя. А когда страсть накатывала волнами, в такт прибою вырывалось краткое Вова. А когда гребень самой большой волны уже готов был накрыть сладкими судорогами — Вовочка, нетерпеливым и громким шёпотом.

Вот и сейчас, когда округлые белые бёдра ритмично вдавливали Шарика в кожзам сидения, а алость коготков сладко вгрызалась в шею, из губ, что он так любил, снова лилось чуть посвистывающее: «Вовочка…»

Белизна «La Coste» скомкалась и валялась на сидении ненужной дрянью. Даже крокодильчик казался обиженным — обычно резво задранный хвост как-то разосанился…

— Мне пора… — с чуть печальной обыденностью проговорили, столь недавно жарко дышащие, губы. — Подвези в центр, а там я сама.

— Конечно, — мягкой улыбчивостью согласился Шарик. — Подай рубашку, — пронеслось вдогонку ровно такое же, нежно-улыбчивое.

Страстные кусачие коготки легко и изящно подцепили трикотаж. Непринуждённо, воздушно, почти волшебно. Шарику на секунду почудилось, что даже крокодильчик беззубо по-стариковски заулыбался. И не было ему никакого дела до золота обручального кольца, что так вульгарно поблёскивало на почти аристократической белизне женской цепкой ручки.