Леонид Пузин - Луна в Водолее [СИ]

— Ну, Лев Иванович, — не знаю… А почему вы всё-таки решили, что я к вам обратилась не из-за колдовства? Ну — испугавшись Милкиных угроз?.. хотя, как астролог, конечно…

— И как психолог, Елена Викторовна. Однако — не сразу. По началу нашего разговора, можете смеяться над моей слепотой, подумал, что именно — из-за колдовства. Убоявшись какой-нибудь заслуженной Бабы-Яги. Так сказать, с трёхсотлетним стажем. Впрочем, Елена Викторовна, мы, кажется, начинаем повторяться… Так вот, возвращаясь к Андрею… боюсь, Елена Викторовна, что сегодня ничего вам посоветовать не смогу. А поскольку в вашем случае время действительно не терпит — давайте завтра? Вечером? Часиков где-нибудь в семь, в восемь?.. Я тогда отложу все консультации и займусь только вашими гороскопами. Думаю, что к этому времени смогу получить нужное представление об Андрее. Понять — к чему он стремится…

— Лев Иванович, огромное вам спасибо! Я, конечно, всё компенсирую. Ну, то — что вы потеряете на других клиентах. Ибо время — действительно! Ведь Милка — стерва! — Андрюшеньку каждый день клюёт.

Удачно, по его мнению, завершив непростой разговор с посетительницей, Окаёмов проводил Елену Викторовну до лифта и, вернувшись на кухню, успел до возвещающего о появлении новой клиентки сигнала по домофону выпить бутылку холодного «Жигулёвского». И, слава Юпитеру, полегчало! Вообще-то основным управителем окаёмовской карты являлся Нептун, но Лев Иванович не без основания полагал, что, опохмеляясь, следует доверяться только Юпитеру — главному управителю его Медиума Цели. Вот когда требуется «разрядка» — хорошенечко, то есть, назюзюкаться — другое дело: в этом случае незаменим именно Нептун. С его иллюзиями, обманами, а главное — любовью ко всему человечеству. Ибо, сладко отравляя сознание, все мрачные мерзости нашего земного мира нептунианский туман не просто скрадывает, а как бы упраздняет вообще. Конечно — на короткое время, но и за это ему большое спасибо.

Юпитер на этот раз Окаёмова не подвёл: две следующие клиентки оказались обыкновенными скучающими «барынями» при недавно разбогатевших мужьях, и Льву Ивановичу, имеющему хорошо подвешенный язык, не составило большого труда «запудрить мозги» ровно на 150 долларов каждой из них — что, учитывая доходы их мужей и неумеренный энтузиазм самих посетительниц, следует признать вполне божеской таксой.

Около половины восьмого вечера, освободившись от последней из визитёрш, Лев Иванович почувствовал, что может и, главное, хочет поесть, как следует: мяса, салата, супа, а не, как днём, бутербродов с кофе, которые и то — ему не без усилий пришлось запихивать в себя.

Мария Сергеевна должна была возвратиться в восемь, и Окаёмов, сибаритствуя за бутылкой холодного пива, на миг подумал, а не подождать ли ему жену, но тут же и передумал: даже если у Марии Сергеевны нет сегодня никакого официального поста, то один вид её постного, словно бы осуждающего грех чревоугодия лица способен лишить аппетита даже двадцатилетнего студента, а не то что пожилого астролога.

Достав из холодильника приготовленные женой зелёные щи и два толстых ломтя жареной свинины, — а в этом отношении Марии Сергеевне следовало отдать должное: сама питаясь невкусно и скудно, так сказать, умерщвляя плоть, для мужа она готовила выше всяких похвал — Окаёмов поставил щи на газ, а свинину в духовку, и пока они подогревались сделал себе салат из свежего огурца и редиски. Попутно, не удержавшись, — благо, вставные челюсти теперь позволяли это! — разрезал пополам несколько крупных редисин, намазал половинки сливочным маслом, посолил их и (во славу отечественного протезирования) захрустел рыночным поздевесенним овощем. Тем временем, чего допускать не следовало, закипели щи, Лев Иванович потушил конфорку, очистил и накрошил яйцо, вылил в тарелку щавелево-шпинатно-картофельное варево, густо посыпал его укропом, положил ложку сметаны, и пока сей кулинарный шедевр остывал до положенных шестидесяти пяти градусов, доел разрезанную редиску и допил остававшееся в бутылке пиво.

Поужинав — или пообедав? — и ополоснув за собой посуду, (вообще-то чистюля Мария Сергеевна всё равно всё перемоет с содой, но вид составленных в раковину грязных тарелок, вызывая ощущение необязательности и незавершённости, мешал Окаёмову сосредоточиться), Лев Иванович вернулся в свою комнату и, прежде чем углубиться в натальные и гармонические карты Елены Викторовны и Андрея, мысленно вернулся к недавнему нелёгкому разговору с госпожой Караваевой. Что-то в её темпераментной многословной речи было не так: умеренно — о себе, много — о стерве-Милке, всё — или почти всё — об Андрее и ничего — о дочери. Кроме, разве что, упоминания о её детском ревматизме. Да, конечно, влюблённая женщина, как правило, бывает полностью поглощена своей любовью… особенно — поздней любовью… а уж если за эту любовь требуется бороться… да ещё с разъярённой ревнивой мамой… и всё-таки?

Окаёмов, не удержавшись, ввёл в компьютер данные о рождении Настеньки, которые, спохватившись в последний миг, он едва ли не выцарапал у Елены Викторовны и, бегло просмотрев выведенную на дисплей радикальную карту девочки, отметил одну очень важную особенность: натальные Солнца мамы и дочки взаимно попадали в двенадцатые дома друг друга.

«Н-да, — подумалось по этому поводу Льву Ивановичу, — то, что у тебя сейчас с Андреем, это, госпожа Караваева, цветочки в сравнении с тем, что тебе предстоит с Настенькой. Года уже через три, четыре. Ведь с Андреем — так или иначе! — всё разрешится в ближайшие несколько дней. Да, возможно, не без острой душевной боли и тяжких метаний, однако же — разрешится. А вот с дочерью… н-да… надо полагать, Елена Викторовна, годика через три ты снова обратишься ко мне из-за Настеньки… конечно, если не разочаруешься в моих советах по поводу твоего юного любовника… что ж, стоит постараться ради того, чтобы ты не разочаровалась…»

Поймав свои мысли на сверхъестественной, граничащей с цинизмом, честности, Лев Иванович легонечко устыдился их и, дабы побороть внутреннее смущение, занялся чисткой курительных трубок — очень успокаивающее занятие. За коим застало его скрежетание открывающего дверь ключа — Мария Сергеевна. Машенька. Его Машенька. Возлюбленная, жена, домоправительница. Увы, кроме домоправительницы, всё это в прошлом…

Возлюбленной, как это ни горько, Машенька перестала быть уже пять, если не шесть, лет — не без активной помощи отца Никодима, сумевшего исподволь за какой-нибудь год внушить стремительно воцерковившейся неофитке благочестивую мысль о греховности плотских радостей. Особенно тех, в результате которых родятся дети. Причём — «милая» первобытно-диалектическая непоследовательность Православной Церкви! — сами дети ею очень даже приветствуются, но вот совершенно необходимые для их появления подготовительные действия… хоть плачь, хоть смейся! Окаёмову, попробовавшему в начале «воцерковления» Марии Сергеевны посмеяться, скоро уже, столкнувшемуся с экзальтированным грехоненавистничеством жены, захотелось плакать. И особенно потому, что значительная доля вины в её столь решительном повороте к «праведности» и «благочестию» лежала на нём — Льве Ивановиче. Неудачный аборт. На втором году их супружества. На который двадцатипятилетняя женщина пошла, можно сказать, от безысходности: крохотная комната в коммуналке, безалаберный пьющий муж, очень ненадёжные противозачаточные средства — не лучше ли подождать два, три года? Пока Окаёмов не получит от своего оборонного НИИ обещанную ему однокомнатную квартиру?