Леонид Пузин - Луна в Водолее [СИ]

После общей исповеди, причащая, отец Никодим шепнул женщине на ухо: Машенька, не уходи. Подожди меня в скверике. Мария Сергеевна, соглашаясь, кивнула и, выдержав по пути ядовитые поздравления приятельниц-прихожанок, (с обновами, Машенька! а голубое тебе очень идёт! да в таком платье не стыдно и в Большой Театр! на «Лебединое озеро»!) смиренно, но и не без заносчивости распрощавшись с ехидными сотоварками, — извините, милые, некогда! — вышла из храма и поспешила укрыться среди кустов и деревьев прицерковного скверика.

Волею случая — провидения? — свободной оказалась та самая скамейка, на которой отец Никодим во вторник, перевоплотившись в психиатра Извекова, провёл первый из болезненных для женщины (для него, впрочем, тоже) психо-гипно-аналитических сеансов. За которые сейчас — после умиротворивших её смятённое сердце откровений Пречистой Девы — Мария Сергеевна была очень благодарна священнику.

Оглушавший во вторник буйным цветением сиреневый куст к воскресенью померк и съёжился — нет, ещё не отцвёл, но его ураническая запредельная фиолетовость основательно потеснилась сатурнианской зеленью накладываемых землёй законов. Заметно ограничивших это нездешнее буйство… ах — если бы?..

…но — нет!

Устроившаяся на лавочке Мария Сергеевна чувствовала, что наступил сезон сбора камней. Пора урожая. Время жатвы выросшего и созревшего из сеянных на протяжении всей предыдущей жизни зубов дракона. Да, конечно, почувствовала и поняла она это раньше: утром, а пожалуй, даже и ночью — сразу после откровений Девы Марии — но только сейчас, сидя на лавочке напротив отцветающего куста сирени, не просто утешилась и смирилась, а с радостью приняла в себя эту неожиданно и стремительно совершившуюся смену душевных сезонов. Ибо дух Марии Сергеевны окончательно пробудился только сейчас. Здесь. Напротив отцветающего куста сирени на выкрашенной в голубой скамеечке в тени развесистых лип прицерковного скверика.

Да, именно здесь Марии Сергеевне на мгновение приоткрылась Вечность. Не та злая и уродливая вечность, которую с помощью отца Никодима она положила между собой и Богом и от которой, от всего сердца пожелав Льву Ивановичу счастья с другой женщиной, смогла избавиться, нет, озарённая улыбками ангелов и ласковым светом сотен миллиардов солнц, Богом, людьми и всеми другими разумными существами Вселенной постоянно созидаемая Вечность. В этой жизни приоткрывшаяся Марии Сергеевне на единственный, выпавший из времени, незабываемый миг. Но и этого мига женщине хватило, чтобы весь её дальнейший земной путь был уже не петлянием в темноте на ощупь, а осознанным восхождением в Беспредельность — в область всеобщего не представимо радостного со-творчества. Дабы там — в посмертии — начинать восхождение не из трудно преодолимой бесформенной зыбкой Мглы неразумно-биологического к начально-человеческому Пурпурно-Красному, а хотя бы из Царства Жёлтого Света — откуда подниматься уже несравненно быстрее и легче.

Присевший слева от женщины отец Никодим, почувствовав, насколько Мария Сергеевна сейчас далека от всего земного, не торопился с ней заговаривать, дожидаясь пока её душа вернётся в облачённое в тёмно-голубое платье, удивительно помолодевшее — судя по лицу, не менее чем на десять лет! — достойное Афродиты тело.

Очнувшись и обнаружив рядом с собой отца Никодима, Мария Сергеевна нисколько не смутилась тем, что прозевала его появление — прозрев в нём не поучающего сверху наставника, а идущего рядом спутника. Да — рядом: ибо на том пути со-творчества с Богом, на который она ступила только что, а священник, похоже, ещё вчера, ни мудрость, ни сан, ни пол, ни возраст не могут разделять людей — ибо в Боге едины все. И в то же время — каждый уникален и неповторим в совершенно недоступной даже самому оголтелому земному индивидуализму степени.

(Само собой, Марии Сергеевне не требовалось всей этой спотыкающейся словесной приблизительности — миг прозрения иной реальности непосредственно приоткрыл для неё почти непостижимые истины.)

И женщина к своему духовному отцу обратилась, как к равному — легко и просто. И то, что в одном лице в нём совмещаются и священник, и психиатр, и, возможно, кто-то ещё, сейчас её тоже нисколько не затрудняло.

— Отец Никодим, а знаете… нет, погодите… сначала — огромное вам спасибо! за всё, за всё! за лечение, за советы… что велели мне не спешить… подумать до понедельника… ведь я, знаете, рожу ребёнка! От Лёвушки! Нет, правда! Теперь я смогу! Вчера — вернее, в ночь на сегодня — мне это открыла Пречистая Дева! И что Лёвушка от меня уйдёт — тоже… и правильно… ведь я его бедненького довела до ручки… а в Великореченске у него любовь… и не просто любовь, а муза… ну — так мне сказала Дева Мария… я, правда, не понимаю — ведь Лёвушка не поэт, не художник… но Владычица так сказала… главное — женщина… которая его полюбила…

Мария Сергеевна говорила не слишком понятно, следуя не грамматике, а внутреннему прихотливому течению мысли — однако, едва ли не в одно с ней время переживший нечто подобное, священник её превосходно понял.

— Тебе, значит, Машенька, глаза открыла Дева Мария, а мне, понимаешь, отец Паисий… этой же — прошедшей ночью… приснился так ясно и так отчётливо… а уж — говорил… и — представляешь? — всё помню!

— Отец Никодим, простите, — заметив, на её взгляд, чрезвычайно важное отличие, женщина не смогла удержаться в границах общепринятой вежливости, — но я не спала! Со мной Пречистая Дева разговаривала наяву! Нет, врать не буду: видеть Богородицу я не видела, но голос… такой проникновенный, такой нездешний… хотя (за дело!) и побранивший меня немного, но в целом — необычайно нежный и ласковый… каждое слово… отец Никодим, можно — я расскажу по порядку?

— Конечно, Машенька. А после — я. И тебе, знаешь, и мне — необходимо поделиться открывшимся.

— Отец, Никодим, а вы меня, как Пречистая Дева — называете Машенькой… а раньше — никогда так не называли… всё Марией или даже — Марией Сергеевной… хотя — нет… в пятницу — раз или два назвали… ну, когда мы у вас дома будто бы причастились — коньяком и бисквитами… а ведь, отец Никодим — причастились! Я теперь это точно знаю! Ну, что их действительно преосуществил Христос! Надо же! А в субботу — с утра — вы ещё сомневались… велели мне, от греха подальше, сегодня обязательно причаститься в церкви…

— А как бы, Машенька, я мог иначе? Ведь в предыдущие дни и тебя, и меня Нечистый — ух, как достал стервец! Да, что нашу полуночную трапезу, незримо явившись, преосуществил Спаситель — я тогда явственно почувствовал это, но… уж больно хитёр и коварен Враг! И, естественно, полной уверенности быть не могло… А что назвал тебя Машенькой — ты ведь не против?