Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Я бегу в сарай за домом и волоку оттуда тяжеленный зеленый бидон. Потом забираюсь под тележку погладить собаку. С ней можно разговаривать. Она лижет мне руки и тихонько повизгивает. Хозяин тележки долго о чем-то беседует с мамой, во время разговора они серьезно кивают головами — мне их хорошо видно между деревянными спицами колес. Продавец керосина идет в нашу сторону. Внезапно он хватает мой шланг и направляет его на маму. Струйки воды прячутся в земле между плитами мощеного двора, я вижу еще мою маму, она бежит по тропинке. Мне слышен ее веселый смех, она прикрывает лицо ладонями, а керосинщик не опускает шланг. Через весь дом я мчусь на кухню, чтобы завернуть кран, к которому подсоединен шланг. Мне слышны их голоса. Они смеются. Я выглядываю на улицу — они стоят на тропинке. Странно: почему мама не сердится на него? Вот они прощаются, и мама машет ему вслед. Ее щеки покрыты пунцовыми пятнами. Я вижу блеск в ее обычно грустных глазах. Мама приближается по дорожке к каменному приступку, на котором я ее жду.

— Ты мой спаситель. — Мама гладит меня по голове и прижимает к себе.

— Дурак какой-то, — говорю я.

— Не надо так говорить, он очень несчастный человек, потому что его жена плохо к нему относится.

— А чего же он облил тебя водой?

— Да, вот этого делать нельзя.

Когда мне исполнится шесть лет, я пойду в школу. Но это еще не скоро. Дальше нашего двора я не ходил никуда. Может, маленького меня куда-нибудь и водили, только я не помню. И я никогда не видел других домов, кроме нашего да соседского. Там живет старик, и это очень далеко от нас. Мне не приходилось видеть ни школ, ни церквей. Мама говорила, что это такие большие-большие дома, больше нашего и других, и что стоит церковь обычно на площади. Площадь — это как луг или выгон, но без травы и коров, она вымощена плоскими камнями — так рассказывала мама. И все равно мне трудно представить себе, как выглядит площадь. Если забраться в самую глубину сада, где у нас мусорная куча, то между деревьями можно разглядеть колокольню деревенской церкви. Я часто подолгу смотрю на ее остроконечный шпиль, мне хочется разглядеть ее поближе, но я боюсь деревни, потому что там незнакомые дома и чужие люди. А больше всего меня страшат площади: какие же они, наверное, огромные и пустынные, если на них не растет трава. Так я стою около мусорной кучи в глубине сада, смотрю на колокольню, размышляю, но вдруг мной овладевает неизъяснимый страх, я без оглядки бегу к дому. Беру из сортировальной машины помидор, который забраковали. Потом строю себе домик из тарных ящиков, забираюсь в него и пытаюсь представить себе мальчишек вроде меня, которым еще рано в школу. Что они делают? Строят, как я, домики из ящиков? Нет, вряд ли. Мама говорит, что маленьким еще нельзя таскать такие ящики. А вот мне можно, мама говорит, что я не по годам силен. Сейчас вот разрушу этот дом и снова построю, а потом опять развалю. А дальше? Я один во дворе. Мама возится на кухне, и до меня доносится ее голос: «Пошли, Господь, Твоей мне правды свет».

— Что же ты не играешь? — спрашивает мама.

— Я не знаю, во что играть.

— Построй домик из ящиков.

— Я уже строил.

— Тогда на реку сходи. Где у тебя сачок?

— Я уже ловил рыбу.

— Кроликов покорми.

— Отец положил им салат.

— Да сбегал бы все ж таки на реку, вон ее сколько, рыбы-то.

— А почему здесь нет других ребят, я все один да один.

— Я раньше тоже играла одна.

А я не хочу один.

В саду у нас стоит тележка. Мне не разрешают ее трогать. Отец все время грозит: мол, ноги переломаю, если увижу рядом. А мама не позволяет мне ковыряться в мусорной куче. Я устраиваюсь за кучей у самой канавы и бросаю в воду длинные стебли травы. Кажется, я придумал новую игру. Я поднимаюсь и через весь сад мчусь на кухню к маме.

— Давай поиграем.

— Я — с тобой? — удивляется мама.

— Ну да. Я построю дом, мы будем отец и мать и будем там жить. Ну вот, потом мы поженимся, а я приеду с рынка и скажу: «Здравствуй, жена» — и поцелую тебя, вот. Ну давай поиграем.

— Так у меня же дел в доме по горло, какая там игра.

— А ты будешь работать в моем домике, как по-настоящему.

— Ну ладно. Только недолго. Иди строй свой дом.

Ящики тяжелые, но я стараюсь сложить дом как можно выше.

— Готово! — кричу я маме, когда вся работа закончена.

Я веду маму через двор к домику. Мама у меня высокая, и, когда она входит в дом, стена не закрывает ее целиком. И мама садится на корточки. Все равно виднеется ее голова. Но мама как будто не замечает этого.

— Иду! — кричу я.

— Заходи, — отвечает мама.

— Здравствуй, жена, вот и я. Был на рынке.

— Здравствуй, муж, — отвечает мама, — как дела?

— Ничего не получилось, пришлось все отдать по дешевке: и цветную капусту, и помидоры, и бобы, и салат — все.

— Да что ты!

Я осторожно приближаюсь к ней. Мама наклоняется, обнимает меня и целует в обе щеки.

— Нет, не так, — говорю я нетерпеливо, — я не малыш.

— А как же? — улыбается мама.

Я смотрю ей в глаза. Мне хочется обнять ее и поцеловать, как это делает отец, — быстро и небрежно, но у меня не хватает духу.

— Что с тобой? — спрашивает мама.

Я не отвечаю, вздыхаю глубоко и отступаю на шаг.

— Ну ладно, муж, мне пора — дела ждут.

— Хорошо, — говорю я уже без всякого настроения.

То утро началось как обычно. Я строил из ящиков дом, ловил водяных жуков и мальков линя, кормил кроликов, бродил по саду, не зная, чем бы еще заняться.

— Сегодня мы поедем в деревню, — сказала мама после обеда.

Я с удивлением посмотрел на маму. В деревню? Мои родители собираются в деревню, не часто такое случается. Меня, наверное, отведут к соседу.

— А как же я?

— С нами поедешь.

— Я — в деревню?

— Да.

— А что мы там будем делать?

— Отцу на рынок надо, а мы с тобой — к врачу.

— Зачем к врачу?

— Тебе пора удалять миндалины. Сегодня в газете написали — приедет доктор из города специально удалять миндалины малышам.

Я не знаю, что такое миндалины, но не решаюсь спорить. Наверное, боюсь — а вдруг из-за этого меня не возьмут с собой. Надо же, наконец-то дождался, просто не верится. Но вот мы с мамой садимся в плоскодонку — в ней обычно возят овощи на рынок, — отец идет сбоку по тропке, налегая плечом на длинный шест, который упирается в нос лодки. Мы подплываем к высокому мосту, отец прыгает к нам сверху, и вот нас выносит на широкую водную гладь. Отец с плеском опускает шест в воду, отталкивается и, перебирая по нему руками, проходит от носа к корме, потом с шестом возвращается назад, снова опускает его в воду и идет к рулю. Мне страшно, я держусь за мамину руку, вижу перед собой камышовые островки, а мама показывает на разлетающихся из-под лодки в разные стороны птиц — вон чомга, нырок, а это — лысуха, водяная курочка. Говорить я не могу, только сглатываю все время слюну, смотрю на маму и не вижу ее, потому что глаза подернулись влажной пленкой, я тру их кулачками и слышу, как вода мягко бьется о борт нашей плоскодонки. Я зачарованно смотрю на уходящий под воду шест, от которого разлетаются подсвеченные лучами летнего солнца радужные брызги. Я еще крепче сжимаю мамину руку. Мама смотрит на меня и улыбается. Опять у меня на глазах слезы.