Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

— Какой большой мальчик, — говорит доктор.

Мама подводит меня к какой-то женщине в шапочке и длинном белом фартуке. Женщина опускается на черный стул и сажает меня к себе на колени. Я пытаюсь сопротивляться, но она крепко держит меня, и я сердито смотрю на маму.

— Потерпи немного, — успокаивает она меня, — будь умником, это быстро пройдет.

В другом конце комнаты полыхает пламя. Доктор держит над огнем какие-то щипцы. Вот они стали темнокрасными. Доктор направляется в мою сторону, но не щипцы в его руках пугают меня, а огромные перчатки, которые делают его руки громадными.

— Открой рот, — произносит он.

Я раскрываю рот как можно шире. На глаза наворачиваются слезы из-за невыносимого жара, идущего от щипцов, но, прежде чем я успеваю закричать, на меня обрушивается чудовищная, отчаянно жестокая боль, она пронизывает насквозь, и из меня помимо моей воли вырывается пронзительный вопль. Я чувствую во рту вкус крови и снова переживаю эту боль, но плакать я не могу, и получается только визг — настолько все произошло внезапно и неожиданно. Заплачь я сейчас, ко мне пришло бы облегчение, но оно не приходит, потому что огненная полоса вокруг башни на площади сливается с кроваво-красным металлом щипцов, и я понимаю, чего боялся там, на площади. У меня нет сил сопротивляться, когда мама берет меня из рук медсестры. Я хочу что-то спросить, но ничего не получается. Мне нужно лишь узнать, почему мама допустила все это. Ведь я же не плакал. Медсестра подходит с большим ватным тампоном, стирает с моего лица кровь; я как будто ждал этого жеста, я плачу.

И вот мы плывем обратно, я лежу сверху на овощных ящиках, обдумываю прошедший день, мой первый выход в мир, а кровь все не останавливается. Крови не так много, и я уже не плачу. После врача я было начинал еще пару раз, но получались лишь глубокие всхлипы без слез. Я все никак не мог понять почему. Мне не приходилось никогда прежде покидать дом, ну разве только когда-то очень-очень давно, я просто не помню. В день моего первого знакомства с миром я вел себя примерно, не заплакал около огненной черты, не плакал на площади, не заплакал и у доктора. А он наказал меня почему-то раскаленными щипцами. Мне ужасно больно. И еще больнее от предательства отца и матери. Как они могли допустить это. Мы плывем в сумерках домой, мама рассказывает мне о том, как полезно удаление миндалин.

— Он держался молодцом и ни разу не заплакал, пока все не кончилось. Ты бы видел эти жуткие щипцы, — хвалит она меня отцу.

Я слушаю маму, и боль потихоньку унимается. Мама не виновата. Это все доктор и та женщина. Мама держит мою руку, она поет о боге в надзвездных высях.

Я лежу в постели в комнате под самой крышей и не могу заснуть. До меня доносятся звуки снаружи — приглушенный низкий голос выпи, в большой комнате разговаривают родители. Вот они идут по коридору, направляются в пристройку, выходят во двор. Я вылезаю из-под одеяла, подставляю к окну стул, взбираюсь на него и выглядываю наружу. Отец с мамой медленно бредут по саду между рельсами, проложенными для садовой тележки. Отец временами наклоняется к салатным грядкам, выдергивает сорняки. Отсюда видно, как они о чем-то разговаривают. Мама садится в тележку, и отец толкает ее вперед. Вот они засмеялись, это мне слышно. Миновали теплицы, поравнялись с мусорной кучей за домом, и в этот миг в небо величаво взмывает цапля. Она неторопливо взмахивает крыльями, удаляясь в сторону вечерней зари, растворяется в темной синеве небесного купола, превращаясь в едва различимое и почти неподвижное облачко. Отец выбрасывает на мусорную кучу сорванную по дороге зелень, ворошит старые, побуревшие от времени сорняки, потом опускается на землю и подносит к ним спичку. Занимается пламя. Мама стоит между костром и мною. На фоне огня ее фигура вырисовывается странным темным силуэтом. Теперь пламя подобралось к свежей зелени, и дым сразу делается молочно-белым, закручиваясь, он поднимается в вечернее небо. Ветра почти нет, и дым неторопливо стелется над лугами позади отцовского сада, расползается рваными белыми клочьями и тает в багряных сумерках. Отец обнимает маму за талию, так они стоят возле мусорной кучи, неподвижные, безмолвные, притихшие. Но я знаю, что будет дальше. Мама стоит справа от отца. Она прикасается к его левой руке, их пальцы переплетаются. Мама кладет голову отцу на плечо. Тот поворачивается к маме. Они целуются. Потом отец наклоняется к костру, ворошит в нем, отчего дым с новой силой поднимается вверх. Рука об руку они возвращаются к дому. Около первой теплицы отец спотыкается о брошенную на дороге доску. Так ему и надо.

— Сыро уже на дворе, — доносится до меня голос мамы.

Хлопают двери, ворчит отец, какие-то другие звуки, я слезаю со стула на пол и забираюсь под одеяло.

Он сидит в кресле возле печки. Курит свою трубку. Молчит. Время от времени он вынимает трубку изо рта, словно желает что-то сказать, в этом и заключается его способ вести беседу: вынув изо рта трубку, он некоторое время внимательно глядит на тебя, как будто разговаривает. Потом трубка возвращается на свое место в уголке рта, отец смотрит в пространство перед собой, значит, он сказал тебе что-то, но, что именно, догадаться трудно. Лишь изредка, когда он набивает новую трубку, я слышу его голос: «Вот было бы у меня сто тысяч гульденов».

Это все.

Я вел машину на большой скорости. Частые повороты и неровности на дороге требовали предельного внимания, у меня было ощущение, что дорога под колесами машины хочет и никак не может что-то выговорить. Тогда и я заговорил, но обращаясь не к дороге, а к сестре Марты, как будто она сидела рядом и я наконец мог выразить в словах то, на что не решился накануне вечером.

— Знаешь, откуда берутся самые сильные эмоции? Из чувства утраты, тем или иным образом связанного с каким-то звуком, запахом, образом, который возникает в твоей памяти спустя долгие годы. Вот я, как некогда, стою в саду за нашим домом, на дворе воскресный полдень — странно, ведь такое могло быть и в воскресное утро, однако память настойчиво повторяет: воскресный полдень, не иначе, — мне слышится звон колоколов католической и реформатской церквей. Обычно эти звуки просто сюда не долетают. Их слышно, только когда ветер дует в нашу сторону, да к тому же и воздух должен быть особенно прозрачным, без облачности и тумана. И все же для меня даже эти редкие полуденные часы по воскресным дням, когда светило солнце и ветер выбирал то единственное и нужное направление, сливались в один непрерывный ряд детских воспоминаний, как будто в ту пору туманы или своевольный ветер были большой редкостью. Соперничая друг с другом, колокола будили во мне неуемное желание бежать в их сторону, в том перезвоне было что-то необъяснимо-манящее. Но вот прошел я туда впервые по выложенной плиткой дорожке лишь в шесть лет, хотя, оглянувшись назад, я думаю, что или я был все же гораздо старше, или ждал этого события намного дольше, чем год-другой, стоя в дальнем конце сада у мусорной кучи и вслушиваясь в колокольный перезвон, который длился, как тогда казалось, с полудня до самого вечера — а в действительности продолжался не более четверти часа, — это будило во мне ощущение огромной утраты, на фоне которой все мое окружение внезапно начинало приобретать более яркие краски, источать более резкие запахи, чем когда-либо до или после. И еще мне представляется, что до шестилетнего возраста я был в той деревне единственный раз, это когда мне удаляли миндалины, хотя на самом деле родители, конечно, неоднократно брали меня туда с собой и раньше. Но даже из той, пусть единственной, поездки мне вспоминается необычайно красивое закатное солнце, его отблески на воде, мы возвращаемся на лодке домой, и красновато-золотистый воздух, наполненный шорохом камыша, являет собой разительнейший контраст с чудовищной болью у меня в горле; но, не будь этой боли, солнце не открылось бы мне в своем великолепии. Вот это я и имел в виду. Что значит быть счастливым? Окружающий мир никогда не предстанет перед тобой прекраснее, чем в момент тяжелого переживания, боли, недуга, ведь тогда ты не думаешь ни о прошлом, ни о будущем; переживать боль, в особенности физическую, есть всегда состояние сиюминутное, вот почему боль как бы раздвигает границы настоящего. Но боль не должна быть слишком долгой.