Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Я-то, во всяком случае, умру не от рака горла, сокрушенно размышлял я. Тринадцать дней — это не срок для такой болезни. В чем же провинилась мама? Чем заслужила такую жестокую и мучительную кару? Ведь отца Он прибрал в один миг. В тот день я как раз был дома. Отец сидел по обыкновению возле печки и уже дважды в течение вечера заводил свое «Если бы у меня было сто тысяч». Он посасывал кривую трубочку, вот он вынул ее изо рта, но не произнес привычного «Пойду запру на ночь», хотя держал трубку в руке ровно столько времени, сколько потребовалось бы для произнесения этих слов. Поднялся, уже с трубкой во рту, сделал два-три шага в сторону кладовки, упал как подкошенный на пол и умер. А матушка, которая, подобно праведному Еноху, пронесла через всю жизнь веру в Господа, должна была страдать долгие месяцы. Почему? Почему Он не взял ее к себе так, как отца? Ах, лучше бы мне не вспоминать мое прошлое, мою маму. Забыть все. Большей частью мне удавалось забыть многое и думать исключительно о препаратах, но вот однажды за долгие месяцы все срывается, под ногами разверзается бездна, и я слышу голоса, нашептывающие мне о бесцельной и пустой жизни, мне приходится бороться с навязчивыми идеями, овладевающими всем моим существом, и среди них одна главная мысль переполняет меня чувством неодолимой вины, но, хотя я уверен почти наверняка в ее беспочвенности, она порой способна уничтожить скупое ощущение счастья, выпадавшего и на мою долю.

Я нажал на акселератор. Теперь можно ехать и побыстрее, потому что колеса уже шуршали по ровному асфальту автострады. Прибавив скорость, я будто старался убежать от собственных мыслей. Снова мной овладевало странное желание исповедаться невидимой спутнице.

— Встречный ветер развевает волосы — почему тебе в голову взбрела именно такая мысль? Может быть, оттого, что моей голове это уже не грозит?

И вот я словно слышу ее ответ:

— Если ты усматриваешь в этом намек, то это твое дело.

— Ну хорошо, — продолжал я, — а все остальное — это правда? Бродить с человеком, от которого ты без ума. Слушать прекрасную музыку, когда рядом тот, в кого ты влюблен. Мне помнится, ты употребила другое слово, однако суть та же, верно? Но разве тебе не понятно, насколько опасно любить другого человека? Ведь моя любовь — это не что иное, как крест после ее смерти, это отчаянная, бессильная ярость при виде ее страданий, потому что сам я не в состоянии хоть как-то облегчить их. Известно ли тебе, что любить — значит превращать себя в беззащитное, ранимое существо? Известно ли тебе, что Бог, или дьявол, или любой другой сумасшедший, которому взбредет в голову сбить кого-либо на дороге, взять в заложники, лишить жизни или скосить внезапной болезнью, в мгновение ока способен повергнуть тебя в отчаяннейшее состояние. Поэтому никогда, никогда не люби никого. Представь себе на миг, что человек, кого ты любишь всем сердцем, медленно угасает, тает на глазах, что некогда прекрасное лицо сморщивается, роскошные смоляные волосы выпадают, а мягкий голос тускнеет, превращаясь в хриплый шепот, — представь себе это! Да, я еще раз сойду с ума, я превращусь в легкоранимое существо. Вовсе не страшно остаться одному, в крайнем случае жить с кем-то, но в твоих отношениях с этим кем-то не должно быть места для любви. Их можно развивать, но не дальше чем до уровня дружеского взаимопонимания, и оберегать от вырождения в любовь. Знаешь, отчего неприятно и жутко быть одному? Не оттого, что вечером не с кем переброситься словечком, не оттого, что в отпуск едешь один, не оттого, что, просыпаясь по утрам, не видишь возле себя никого, даже не оттого, что рядом постель пустая, подумаешь — проблема, ибо мне всегда смешной казалась вся болтовня о сексуальной необходимости, — одиночество ощущаешь, когда садишься за стол, а рядом никого нет. Чертовски глупое состояние: до странности неуютно сидеть за столом одному, не видеть никого напротив или рядом. Чем это объяснить? Не знаю. Знаю лишь, что испытываю мучительнейшее неудобство, когда вечерами прихожу домой из лаборатории, варю что-нибудь и потом съедаю в одиночку, сидя за кухонным столом, — никак не могу привыкнуть к этому. Раньше мама всегда сидела напротив, вот в чем дело.

Я замолк в ожидании ответа, но его не последовало, потому что в ходе разговора я сам нечаянно разрушил иллюзию ее соседства, затронув некоторые интимные темы. Конечно, я никогда в жизни не позволил бы себе такого в ее реальном присутствии. И все же я уверен, что она еще вернется, если не во время этой поездки, которая, впрочем, подходила к концу, то как-нибудь в другой раз. Ведь сколько придуманных попутчиков сидело рядом со мной, терпеливо внимая этим монологам в пространстве, подобно тому как слушала и будет слушать она, возможно, уже сегодня вечером, если я захочу вернуться, или, во всяком случае, по пути в далекий Берн на немецких и швейцарских дорогах.

В лаборатории я разобрал скопившуюся почту. Ненужные оттиски и статьи можно бросить песчанкам. Подсыпал семечек моей любимице мыши. Она у меня ветеран, сотни ее соплеменниц прошли через мои опыты, а с нею связан первый успех, первая удача в клонировании млекопитающего. Этот зверек ежедневно без устали набегал многие километры в своей мышиной вертушке. Я постоял немного возле нее, наблюдая бессмысленно-бесконечное движение, и направился в инкубационный зал с низким потолком, мертвенным неоновым освещением и безжизненными матовыми стеклами. Не доходя до кувезов, я зацепил ногой электрический шнур и, падая, успел заметить, как дернулся, покачнулся торшер, словно раздумывая, падать ему или не торопиться с этим, как бы и меня приглашая подумать вместе, и еще я успел сообразить, что через мгновение мы вместе свалимся в большую мойку для лабораторной посуды и, поскольку светильник под напряжением, меня неизбежно ударит током. Я попытался изменить траекторию своего падения, похожего на полет; мне удалось упасть не в воду, а рядом с баком, торшер угодил прямо в него, взорвался, и в тыльную поверхность руки ударила колючая, даже немного приятная дробь стеклянных брызг, потом удар (все-таки электрического тока? Или же это был удар о бетонный пол при падении?), и затем на время пропало все. Как долго я был без сознания, точно не скажу, однако, очнувшись, я обнаружил, что и рука, и пальцы в крови, что подтверждало факт моего довольно длительного беспамятства.

— Ну нет, проклятье, я еще жив.

— Что случилось? — услышал я рядом с собой встревоженный голос подоспевшей лаборантки и увидел ее полные страха глаза, прикованные к кровоточащей, поднятой вверх руке.

— Ничего особенного, несчастный случай. Ты же посещала курсы первой помощи?

— Да.

— Тогда, может, сделаешь что-нибудь?