Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Теперь я своими глазами наблюдал это живое опровержение, каким природа все мудро и просто объясняла, вселяя надежду на случай, который, быть может, одарит тебя, пусть и не на всю жизнь, дружеской привязанностью. Стоило мне об этом подумать, как налетела старая навязчивая мысль: два несчастных случая за один день, не воображай, что тебе удастся обмануть судьбу.

Когда спустя некоторое время я пробирался на веслах в камышовых зарослях и чомги-подростки с приближением моей лодки поспешно ныряли в глубину, мне подумалось: надо составить завещание. Пускай все отойдет Якобу — дом, участок, машина, теплицы. Ведь в его руках ничто не пропадет, он позаботится и о саде; это был единственный человек, которого я считал настоящим другом, он всегда принимал меня таким, каков я есть, именно его присутствие сглаживало острые грани моего холодного одиночества. Я вдыхаю осенние запахи. Застыли в неподвижности вода и воздух, солнечные отблески пробегают по легкой туманной дымке, казавшейся дыханием камыша. Я вдруг почувствовал великое внутреннее озарение, вслед за которым неожиданно возникла иллюзия, будто мне открываются сокровеннейшие таинства земного бытия. Именно сейчас, когда улегся ветер над безукоризненно ровной гладью вод. Далеко на берегу, возле моего дома, остановился почтальон, и я удивился его визиту, потому что дома я, как правило, ничего не получал. Моя лодка скользила по воде теперь в обратном направлении, я меньше, чем когда-либо, ощущал свое одиночество. Я чувствовал бремя изолированности не больше других, оттого что иначе относился к суррогатам, которые остальные принимали за верное средство от одиночества, — к любви, дружбе, устроенному быту. Для меня же единственным неподдельно естественным оставалось чувство внутреннего душевного родства, не нуждавшееся ни в каких словах, оно соединяло меня и маму. Возможно, два человека, прожив долгое время бок о бок, способны воскресить в себе отголоски детской привязанности, пережитой некогда чистой близости, но мне казалось, что неизбежный сексуальный элемент как раз и сводит все на нет, потому что сюда во множестве примешивались детские впечатления от спаривания животных. Из лодки мне видна вымощенная дорожка, прорезающая выгон, на ней я и изучил в основном все, что считал важным. Среди моих детских впечатлений сохранилось и такое: солнечный летний полдень, тени уже начинают расти, два красных от натуги крестьянина тянут корову на случку. Мужчины кричат и стегают упрямое животное.

— У ней, проклятой, давно уже зуд, а она еще чего-то сопротивляется. Всю ночь промычала в стойле, я глаз не сомкнул. Да сейчас ты и сам увидишь.

— А может, у нее все уж прошло?

— Ничего подобного.

Бык несколько раз приближался к корове, вздрагивая всей своей огромной массой. Но корова только строптиво передергивалась, делала несколько шагов вперед, и бык, подчиняясь этому движению, вынужденно ковылял следом или же останавливался, тяжело дыша и выпуская из ноздрей облачка пара.

— Да держи ты ее лучше, балбес.

— Я и держу, только не хочет она, это тебе любой скажет, кто хоть мало-мальски разбирается в таких делах.

— Ничего, захочет. А ты, дубина, делай, что говорят: еще раз, вперед, тварь ты этакая, не собираюсь я ждать еще четыре недели и выслушивать по ночам твой рев, когда всем положено спать.

Так они топчутся на одном месте, двое животных, двое людей. И вновь корова шарахается в сторону, и эхо с лугов откликается на ее безысходно-тоскливый рев. Однако мужикам до этого и дела нет, они привязывают корову к забору и даже спутывают ей задние ноги. Быка подводят в последний раз, и окрестность содрогается от отчаянного, истошного мычания. Я поспешил своей дорогой, не оглядываясь, и, хотя мне было известно, что у людей все происходит так же, я не мог себе представить, что когда-нибудь буду участвовать в подобном, это казалось мне невероятным. Еще хуже было, когда я видел лошадей, которые, размахивая хвостами, как одержимые носились по выгону, лягали друг друга, вставали на дыбы, и, слава богу, не человек — потому что опасно было находиться рядом, — а слепой, дикий инстинкт продолжения рода гнал их друг к другу. Позднее, когда я размышлял о любви, она виделась моему воображению как нечто настолько огромное, что даже потрясшие меня когда-то действия животных, вызвавшие чувство неприязни и омерзения, растворялись в ее величии. Наверное, такое было возможно, если проявить нежность и предупредительность. Однако фильмы, которые я увидел позднее, заставили меня думать иначе. Нет, все это не имело ничего общего с нежеланием, как у животных. Вместо этого меня ошеломила грубая копотливая возня, тисканье, слюнявые смачные поцелуи, проворные, умелые руки, скользящие по голому телу, и это только еще больше усилило мое отвращение. Я решил поделиться с Якобом. Тот назвал меня дураком. Конечно, он был прав, но переделать себя я был не в состоянии. Я решительно отвергал все, что считал гнусным и низким, не достойным моего представления о возвышенной любви, трогательно-волнующей, нежной, нерешительной. Мне повезло, на счастье, увидеть ее иной.

Я причалил возле нашего дома. Этот миг неизменно оказывался самым тяжелым, потому что, как ни странно, во мне постоянно вспыхивал огонек ожидания: лишь только лодка коснется берега, мама, завидев меня, откроет дверь, как было когда-то, хотя и не часто. И я снова и снова переживаю горькое разочарование оттого, что она не вышла на порог. Не выйдет больше никогда. В конверте, ради которого почтальон вынужден был сделать крюк в два километра, оказалось приглашение: «По случаю 50-летия школы настоящим приглашаем Вас принять участие в вечере встречи выпускников и учащихся школы, который состоится 3 октября. Начало в 2 часа». Шариковой ручкой была накарябана приписка: «Из-за ошибки по вине нашего адресного компьютера высылаем приглашение с опозданием. Мы все же надеемся, что в ближайшую субботу Вы сможете прийти».

Листок, который я держал в здоровой руке, дрожал. Вечер встречи! И приглашение пришло лишь сегодня. Это же суббота, за два дня до отъезда в Берн. Откуда такое совпадение? Почему именно сейчас? Неужели мне суждено еще раз увидеть ее, прежде чем истекут отпущенные мне четырнадцать дней? Да, но у нее двое малышей. Как же она оставит их? Что бы там ни было, я пойду. Я совершу ошибку, если не воспользуюсь этой счастливой возможностью встретиться с ней, как бы ни малы были мои шансы, или пусть только увидеть ее издалека. О боже, если бы она смогла прийти, если бы ей только удалось прийти!

Мы идем через луг — мама впереди, я за ней. Дорожка выложена грубо обтесанными каменными плитками грязновато-белого цвета. Местами дорожку пересекает канава, тогда мы шагаем по двум доскам, положенным рядом. Иногда на этих мостиках с одной стороны даже бывают перильца. Дорожку то там, то здесь перегораживает сетка из колючей проволоки — так отмечают перегоны дренажной протоки; кое-где вместо сетки — просмоленная дощатая загородь с калиткой, подвешенной под углом, и, когда мы проходим, створки захлопываются сами. Весь луг залит щедрым солнцем, и мне кажется, что уже лето. Вдоль воды растет норичник, кое-где уже виднеются первые одуванчики. Куда бы я ни посмотрел, повсюду снуют или перепархивают с места на место чибисы. Высоко над нами с громким резким криком проносятся болотные кулики, порой они опускаются совсем низко. Когда мы проходим мимо коров, животные долго смотрят на нас, иногда делают шаг-другой в нашу сторону, покачивают головами и провожают нас удивленным взглядом, как будто увидели людей впервые.