Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

С каждой из плиток, выстилающих дорожку, у меня связано какое-то погодное воспоминание. Над этими, например, навсегда повисли грозовые тучи, а вот здесь мое сердце замирает от леденящего душу сверкания молний над тростниковыми зарослями. Но самым любимым временем года была для меня ранняя осень с ее неправдоподобно синим небом и ленивой полуденной жарой. Бывало, сенокос начинался еще до каникул, и тогда я видел, как голые по пояс мужчины с вилами поднимают целые копны порыжелой травы высоко в дрожащий воздух, и раскаленные тучи летнего солнца обжигают ее сухие, мертвые стебли. После долгих летних каникул приходит осень, воздух становится мягче, окрашивается в золотисто-жемчужные тона, природа наполнена чарующей грустной тишиной, замирает вода в каналах, редко-редко влажное пространство вокруг разорвется птичьим вскриком, теперь пернатым не до песен, разве что доведется порой услышать реполова или крапивника. В эти осенние дни, когда я прохожу по дорожке, коровы стоят не шевелясь, задрав морды к небу. Зимой дорожку иногда припорашивает снег. В морозные дни я надеваю коньки и добираюсь в школу по какой-нибудь замерзшей протоке. В это время года темнеть начинает около четырех часов, поэтому я добираюсь домой уже в сумерках среди мертвых камышей, и нет на свете ничего радостнее, чем скользить на коньках в морозной мглистой тишине. Тогда мне кажется, будто на земле лишь я один, я вижу облачка пара от моего дыхания, а чирканье коньков по льду — единственный звук во всем мире, все люди исчезли, прекратили свое существование, все, кроме мамы. И даже животные молчат. Когда приходит весна, долго еще остаются воспоминания о тех зимних прогулках; я забываю их, едва услышу в середине мая первых кроншнепов. Они начинают тягу ближе к вечеру, когда мы расходимся из школы. Их бесконечная перекличка манит поскорее уйти домой, подальше от ребят, которые меня ненавидят за нелюдимость. Дома меня ждет мама, и стоит мне только увидеть ее, сидящую у стола, обычно рядом с мерцающим огоньком чайной грелки, как кулачки мои, которые я держал всю дорогу сжатыми в карманах брюк, сами собой разжимаются. Теперь можно улыбаться — ведь мама рядом, она смотрит на меня.

— Как дела в школе, сынок?

— Хорошо. — Не стану же я, в самом деле, рассказывать, какие у меня отношения с другими ребятами.

Иногда мама спрашивает о моих друзьях.

— Ты бы пригласил их как-нибудь к нам.

— Они говорят, что сюда далеко.

Я сижу возле мамы у стола и чувствую, как мало-помалу слабеет напряжение, — вот мама проходит по комнате, наливает мне чаю, она что-то тихонько напевает, ее голос льется ровно и мягко, когда она рассказывает о нашем саде, об отце. Я встаю из-за стола, сейчас я сяду в лодку и поплыву в камыши, поближе к птицам, откуда до меня уже долетает глуховатый, похожий на звук литавр голос выпи: теперь ее будет слышно, пока совсем не стемнеет; а вот запел луговой чекан, громко радуется жизни пересмешник, тростниковые дрозды перекликаются на человеческий манер, пронзительно верещат камышовки, но больше всего я люблю слушать мелодичный посвист кроншнепов, когда волшебные переливы их голосов, свободные от угловатой неловкости, отличающей технику некоторых из их пернатых коллег, плавно растекаются над камышовыми зарослями, как бы заслоняя собой невидимую жизнь, творящую себя среди аиров и росянок.

По мере того как я становлюсь старше, мне все чаще приходится помогать родителям в саду, теперь уже не только в каникулы, но и когда заканчиваются уроки в школе, после сорокапятиминутной дороги домой. Весной мы вдвоем с мамой занимаемся обработкой виноградных лоз, и, когда отец входит в душную теплицу, мы слышим его голос:

— Хватит с нас этого винограда, больно уж хлопотно с ним, на будущий год уберем.

Он говорит так, очевидно, потому, что его руки слишком грубы для этой нежной работы, и мы с мамой целый день проводим в оранжерее, пока на землю не опускаются голубоватые сумерки. Совместная работа как бы освящает внутреннее единение наших душ, углубляет его, а отец чувствует, что остается в стороне, он лишний в наших разговорах за работой, собственно, это даже и не разговоры, а скорее какие-то отдельные слова в промежутках между пением псалмов вполголоса. Выдаются вечера, когда я уплываю на лодке в речную мглу к камышовым зарослям, здесь в это время уже никого нет. Даже рыболовы разошлись по домам. Может быть, это покажется странным, но здесь я не ощущаю своего одиночества, в то время как на школьном дворе среди играющих ребятишек постоянно чувствую себя в стороне. За все эти годы мне не удалось сблизиться ни с кем из одноклассников, более того, все труднее становится просто говорить с ними, и, удивительно, во мне зреет и крепнет неприязнь к товарищам по школе: в этом и страдание от того, что тебя не принимают, и радость, горькое наслаждение своей исключительностью. На школьном дворе я появляюсь почти в девять часов, потому что живем мы далеко, а по дороге из дому я нередко останавливаюсь, особенно когда вижу птичек, и вообще, вокруг так много удивительных вещей — по этой причине у меня никогда не остается времени поиграть с детьми; с другой стороны, мне, единственному из класса, позволяют оставаться на обед в школе, и хотя, съев свои бутерброды, я, конечно, мог бы выйти во двор, гордость за мое привилегированное положение удерживает меня. А в четыре я обычно спешу домой: зимой солнце садится рано, впрочем, темноты я не боюсь, но мама очень волнуется, если я не возвращаюсь засветло, весной же и летом отец хочет, чтобы, пока не сели за стол, я помогал ему в саду. Выходит, и после уроков я не могу остаться, как это делают другие, и поболтать с ребятами во дворе. Но вот что по-настоящему отталкивает от меня одноклассников, так это легкость, с какой я получаю отличные отметки. Не проходит и дня, чтобы я не замечал их ехидные и презрительные, а порой и полные ненависти взгляды, когда первым сдавал работу по математике, причем без единой помарки, с ходу решал задачки на дроби, писал без ошибок диктанты, без запинок называл все исторические даты и события.

Мне никогда не разорвать замкнутый круг одинокого отчуждения, в котором я нахожусь, да я и не хочу этого. В пятом классе уроки у нас вел господин Кордиа, тот, что носит военный мундир, и мальчишки теперь следили за мной после школы, я видел их на дорожке — поначалу нерешительных, но с каждым разом становившихся все наглее. Они старательно выдерживали дистанцию, которая изо дня в день сокращалась. Уменьшалась и численность этой компании. В конце концов в моем эскорте осталось всего четверо мальчишек, и, если не было дождя, они каждый день шли за мной по пятам. Они что-то кричали мне вслед, размахивали палками, которые выламывали по дороге из кустов бузины, я шел, не оглядываясь, прямиком через белую в тот год от ясколки пустошь, разделенную на участки колючей проволокой, мне не было страшно — они ведь не знали, куда я иду, и не решались сворачивать с дорожки. Однако их преследования стали мне понемногу надоедать; день ото дня их крики становятся громче, все более воинственно размахивают они своими палками. Пусть они дразнят меня «генералом», по старой памяти так называет меня и господин Кордиа. Я не обижаюсь, но очень хочу, чтобы он больше не называл меня так и вообще чтобы не хвалил, когда рядом есть кто-нибудь из моего класса.