Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Она умело перевязала мне руку. Лаборантки, как правило, всегда очень ловкие, по большей части это созревшие для замужества милашки. Попадались среди них и некрасивые — те оставались старыми девами и потихоньку закисали в одиночестве.

С забинтованной, все еще трясущейся рукой я сидел некоторое время спустя в своей комнате. Здоровая рука тоже дрожала. Не иначе это было второе знамение конца, второе предупреждение. Я смотрел сквозь грязные стекла на улицу, и мне виделись только вершины деревьев да беспрерывный дождь.

Около полудня небо прояснилось, и по его пастельной голубизне потянулись белые паруса легких облачков. Я уже управился со всеми сегодняшними делами, оставалось одно собрание, на котором мне необходимо было присутствовать, но мощная, кое-где размытая небесная лазурь неудержимо манила отправиться на веслах в камышовые заросли, так что я снял телефонную трубку и здоровой рукой набрал номер секретаря факультетского совета. Чего ради высиживать на каком-то собрании, если мне осталось жить всего тринадцать дней. На земле нет лучшего средства для высушивания ваших жизненных соков, чем присутствие на заседаниях и слушание — поскольку я упорно противился выступать (все-таки у отца я чему-то научился) — убийственно долгой и пространной болтовни на какую-нибудь незначительную тему. И именно собрание более всего примиряло меня с мыслью о смерти. Если это называть жизнью — сидеть вокруг стола, часами болтать и болтать, редко когда доходить до третьего или четвертого пункта повестки дня, — то смерть в таком случае не самое страшное. Мертвому на собрания ходить не надо, размышлял я про себя и чуть было не ляпнул это вслух, когда наконец после двенадцати неторопливо-протяжных гудков (сколько часов нашей жизни мы теряем на их выслушивание!) в секретариате сняли трубку.

— Со мной утром случилось маленькое ЧП, и я не смогу прийти сегодня, — начал я.

— Но это же катастрофа, без тебя просто невозможно, и твое присутствие, так сказать, важнее твоего голоса.

— Меня до сих пор трясет, никак не успокоюсь. Жаль, но я на самом деле не могу.

— Да что ты, брось. Приходи на собрание и трясись себе потихоньку. Но без тебя никак нельзя. Пусть даже рот у тебя заклеен пластырем, все равно ты обязан явиться. Тебе же известно, что одно твое молчание может дать собранию необходимое направление. Они не станут долго трепать языком, когда увидят твое каменное лицо и угрюмый взгляд в пространство. К слову сказать, когда ты бываешь на собраниях, они вполовину короче. Но уж если ты в самом деле не можешь… Что у тебя там стряслось?

— Меня током ударило, я упал, поранился осколками стекла от взорвавшейся лампы, а по дороге сюда была история с машиной.

— На собрании тебе это не грозит.

— Понимаю, но я правда не в состоянии, я не вижу никакой возможности…

— У тебя, я чувствую, действительно серьезные причины. Ну что ж, твое законное право не приходить, а перед председателем я за тебя извинюсь.

Я положил трубку и выглянул в окно. На голых ветках висели дождевые капли, в них отражалось солнце. После разговора с секретарем настроение мое вконец испортилось. Такого рода ненавязчивое психологическое давление отвратительно, оно обезоруживает, именно из-за него меня вечно назначают в состав различных комиссий, вводят в какие-то советы и корпорации. Какой бы тебе в детстве ни представлялась взрослая жизнь, во всяком случае, это не было бесконечное перескакивание с одного заседания на другое, ты никогда не думал, что подобная основательная форма «не-жизни» когда-либо и в такой степени будет способна повлиять на все твое бытие. Я достиг того, о чем мечтал ребенком, — я стал знаменитым, — но что за этим последовало? Профессорская должность, которая без остатка вбирала в себя мое существование и снова отрыгивала его в виде все новых и новых заседаний за круглым столом, в сизом дымном чаду, среди одних и тех же лиц, изо дня в день, и мне не оставалось ничего, кроме мгновений небытия и обращенной внутрь ярости, которая отбирала последние силы.

Теперь я наконец вырвался, и это преисполнило меня радостью великой победы — ну как же, ведь время, которое мне удалось отвоевать у последнего, такого-то по счету заседания, я проведу только так, как сам захочу. Однако этого достаточно, чтобы быть на седьмом небе от счастья. С тех пор как я стал профессором, время приобрело особенную ценность; оно значило для меня теперь, наверно, то же, что милостыня для нищего. Если мне в руки попадала книга, где речь шла о неимущих, достаточно было заменять слово «деньги» на «время», чтобы проникнуть в самую суть происходящего.

Вырванные для себя несколько часов позволили мне сейчас ехать, не отвлекаясь на разговоры с воображаемыми собеседниками; я могу спокойно следить за дорогой, видеть над собой залитое солнцем небо; казалось, что облака на его все еще голубом просторе замерли, потому что ветер подгонял их в мою сторону. Над полоской земли, разделяющей шоссе на две части, всюду парят пустельги — здесь, на этом островке, как будто отведено место под заказник для редких растений и крохотных млекопитающих, а две безжизненные ленты асфальта слева и справа напоминают мне время, которое я должен был сегодня отсиживать на заседании. Охотники в воздухе, похоже, давным-давно привыкли к интенсивному движению; они неподвижно висели вдоль дороги, выслеживая полевок — богатую, как нигде, добычу. Роскошная нетронутость этого бесконечного островка существовала единственно благодаря обрамлению мертвого, никогда не пустующего асфальта и была сопоставима с драгоценным временем, с которым обходятся неосмотрительно. Пернатые хищники, равномерно распределяясь по всей трассе, часто взмахивая крыльями, зависают в воздухе, а на земле вдоль обочин и по берегам придорожных канав застыли дежурные цапли в ожидании обильной поживы, лучше которой не сыщешь нигде.

Мне очень хотелось изучить поведение цапли, проверить мое давнее предположение о том, что она с охоты за лягушками и плотвичками постепенно переключается на ловлю мелких пташек.

Благодаря тому, что мое внимание теперь целиком занято птицами, я почти совсем отвлекся от своих незваных мыслей. Всякий раз, видя, как расхаживают вдоль бровки важные галки, эти облаченные в тускло блестящее черное оперение птицы, как они при каждом шаге горделиво выпячивают грудку, я начинал искать глазами поблизости его или ее пару. И это превратилось тоже в своего рода настойчивое желание, но на сей раз из числа приятных. Я хотел лишний раз убедиться, что галка никогда не бывает одна и при любых обстоятельствах ее сопровождает спутник, ведь среди всех моногамных птиц она занимает, пожалуй, первое место. Всю свою жизнь, даже если им будет отпущено больше двенадцати лет, они остаются верны своему спутнику другого пола, на котором когда-то в пору молодости остановился их выбор. Если случится умереть одному из них, переживший друга отыскивает вдову или вдовца, чтобы провести вместе остаток своих дней. Мне показалось, что сегодня я видел галок гораздо больше, чем когда-либо, словно они опустились на землю возле всех березовых рощиц, разбросанных вдоль шоссе, расселись на каждой тропинке, убегающей в поля, и везде держатся неразлучными парами — в воздухе и на земле. Они будто нарочно слетелись именно к этой дороге, с единственной целью продемонстрировать несостоятельность доводов, к которым я прибегал в попытке доказать необходимость одиночества.